Благородная свечка прозрачного воска
От нее на стене золотая полоска.
Тихо светит свеча и ее не смущает,
Что одна целый космос она освещает.
Я свечу поднимаю в тяжелом мандале.
Облака разбегаются, прядают дали,
И из тьмы выступают знакомые лица,
Чтобы в памяти силой любви воплотиться.
Меж живыми и мертвыми разницы нету.
Все они подчиняются теплому свету
Этой тонкой свечи благородного воска,
От которой в ночи золотая полоска.
воскресенье, 26 июля 2009 г.
... (Как мечтаю тебя увидать)
Как мечтаю тебя увидать,
Где ни будь в этом городе шумном.
Этим помыслом, явно безумным,
Увлечен я, как промыслом тать.
Но тебя мне не встретить нигде…
И листва изощренно-резная
Уплывает по мутной воде…
В полу счастье иль в полу беде
Я живу, – не отвечу, – не знаю.
Но сегодня признаюсь тебе:
Хоть надеждой на встречу и весь я
Поглощен, но меня на тропе
Держит призрачное равновесье
Полу счастья и полу беды.
И совсем для меня не досада,
Что довольствуюсь светом звезды,
А сиянья большого не надо…
Положили, как видно, года
Мне тяжелые руки на плечи…
Я не встречу тебя никогда.
И смешаюсь с толпою при встрече.
Где ни будь в этом городе шумном.
Этим помыслом, явно безумным,
Увлечен я, как промыслом тать.
Но тебя мне не встретить нигде…
И листва изощренно-резная
Уплывает по мутной воде…
В полу счастье иль в полу беде
Я живу, – не отвечу, – не знаю.
Но сегодня признаюсь тебе:
Хоть надеждой на встречу и весь я
Поглощен, но меня на тропе
Держит призрачное равновесье
Полу счастья и полу беды.
И совсем для меня не досада,
Что довольствуюсь светом звезды,
А сиянья большого не надо…
Положили, как видно, года
Мне тяжелые руки на плечи…
Я не встречу тебя никогда.
И смешаюсь с толпою при встрече.
суббота, 25 июля 2009 г.
... (Есенин совсем не хотел умирать)
Есенин совсем не хотел умирать,
Со смертью играя как будто бы в прятки,
Как будто бы это гаданье на святки;
Но мыслью о смерти умел умилять
Себя и других… Но и сельской душой,
И русскою плотью был крепок и ладен,
И даже с собою в серьезном разладе,
Себе самому был совсем не чужой.
Себя он любил, как любил он стократ
Пшеничное поле и синее небо,
И самовлюбленным он отроду не был,
Коням и собакам приятель и брат.
И пил он, и женщин любил на свету,
Слепящих лучей не пугаясь нимало,
И русское сердце его понимало,
И только ли русское… но в клевету
О самоубийстве поверили враз,
И Русь содрогнулась от края до края,
А он не хотел умирать, напоказ
Со смертью в стихах словно в карты играя.
Со смертью играя как будто бы в прятки,
Как будто бы это гаданье на святки;
Но мыслью о смерти умел умилять
Себя и других… Но и сельской душой,
И русскою плотью был крепок и ладен,
И даже с собою в серьезном разладе,
Себе самому был совсем не чужой.
Себя он любил, как любил он стократ
Пшеничное поле и синее небо,
И самовлюбленным он отроду не был,
Коням и собакам приятель и брат.
И пил он, и женщин любил на свету,
Слепящих лучей не пугаясь нимало,
И русское сердце его понимало,
И только ли русское… но в клевету
О самоубийстве поверили враз,
И Русь содрогнулась от края до края,
А он не хотел умирать, напоказ
Со смертью в стихах словно в карты играя.
... (Ноябрь к концу - и первая метель)
Ноябрь к концу – и первая метель
Спиралью – в небо, по шоссе – метлою,
Какому в поле путнику постель
Она готовит с думою незлою?
А бедный путник, сквозь метель спеша,
Того не зная, плачет и плутает…
Зато заледенелая душа
Теперь в ладонях Господа оттает.
А мы с тобой при свете и тепле
Сидим в обнимку с серою судьбою,
И я шепчу: не кажется ль тебе,
Что путник-то счастливей нас с тобою?..
Ты вздрагиваешь: что ты говоришь,
Как можешь ты завидовать такому!..
И между нами все мертвее тишь,
Такая тишь, что хоть беги из дому
И окунайся в белую спираль,
И плачь, и возносись с молитвой к Богу…
Как многого на этом свете жаль,
Но ничего – отвыкнем понемногу…
Спиралью – в небо, по шоссе – метлою,
Какому в поле путнику постель
Она готовит с думою незлою?
А бедный путник, сквозь метель спеша,
Того не зная, плачет и плутает…
Зато заледенелая душа
Теперь в ладонях Господа оттает.
А мы с тобой при свете и тепле
Сидим в обнимку с серою судьбою,
И я шепчу: не кажется ль тебе,
Что путник-то счастливей нас с тобою?..
Ты вздрагиваешь: что ты говоришь,
Как можешь ты завидовать такому!..
И между нами все мертвее тишь,
Такая тишь, что хоть беги из дому
И окунайся в белую спираль,
И плачь, и возносись с молитвой к Богу…
Как многого на этом свете жаль,
Но ничего – отвыкнем понемногу…
... (Телевизор - отверстая бездна)
Телевизор – отверстая бездна,
Чародей – ни сегодня, ни впредь
Никому просто так, безвозмездно
Он в себя не позволит смотреть.
Не кривись, современник поспешный:
В этот праздничный, мрачный ли гул,
В этот сумрак цветной и кромешный
И тебя он тихонько втянул.
Да и я не смогу, не отрину,
Хоть порою пронзает испуг,
Что в углу моем сплел паутину
Разноцветную толстый паук.
Чародей – ни сегодня, ни впредь
Никому просто так, безвозмездно
Он в себя не позволит смотреть.
Не кривись, современник поспешный:
В этот праздничный, мрачный ли гул,
В этот сумрак цветной и кромешный
И тебя он тихонько втянул.
Да и я не смогу, не отрину,
Хоть порою пронзает испуг,
Что в углу моем сплел паутину
Разноцветную толстый паук.
ДВЕРЬ
В русской осени тайна глубокая есть,
Темный зов, приглушенная временем весть.
Будто в мокром лесу с прелым духом грибов
Дверь заветная есть между древних дубов.
В ямы я опускался, царапал лицо,
На холмы восходил – ко Христу на крыльцо.
Меж замшелых корней вдруг заметил родник
И увидел в нем свой исказившийся лик.
Но коснулась струя воспаленной губы –
И тотчас в роднике я увидел дубы.
Отражались седые минуты ли, две ль, –
И меж ними сияла прозрачная дверь.
Я мгновенно вскочил, весь – восторг и испуг…
Но дубов никаких не увидел вокруг.
Лишь береза стояла, бледна, высока,
И в верхушке ее распевала тоска.
И о том была песня на диком холму,
Что в заветную дверь не войти никому.
Темный зов, приглушенная временем весть.
Будто в мокром лесу с прелым духом грибов
Дверь заветная есть между древних дубов.
В ямы я опускался, царапал лицо,
На холмы восходил – ко Христу на крыльцо.
Меж замшелых корней вдруг заметил родник
И увидел в нем свой исказившийся лик.
Но коснулась струя воспаленной губы –
И тотчас в роднике я увидел дубы.
Отражались седые минуты ли, две ль, –
И меж ними сияла прозрачная дверь.
Я мгновенно вскочил, весь – восторг и испуг…
Но дубов никаких не увидел вокруг.
Лишь береза стояла, бледна, высока,
И в верхушке ее распевала тоска.
И о том была песня на диком холму,
Что в заветную дверь не войти никому.
... (Дрозды рябинники трещат)
Дрозды-рябинники трещат, их промельки мгновенны,
И я сорвал с рябины гроздь в рубиновом огне –
И горечь разлилась во рту, проникла быстро в вены,
И вот рябиновая кровь вращается во мне.
И стал я осенью самой, и листьев отпаденье
Мне стадо внятным, я постиг природа бытие,
И не печаль была в душе, а песнь освобожденья,
И сон свободы проницал все существо мое.
И дрозд-рябинник на меня летел с веселым треском,
Но различил, что человек, и резко повернул,
А осень медленная шла по тихим перелескам,
По почему-то рос в ушах какой-то шум и гул.
Иль то пульсировала кровь, холодная, с горчинкой,
Иль так проник в природу слух, что звуки возросли?..
Расстаться был не в силах я с рябиной и тропинкой,
Не мог я ноги оторвать от держащей земли.
И я сорвал с рябины гроздь в рубиновом огне –
И горечь разлилась во рту, проникла быстро в вены,
И вот рябиновая кровь вращается во мне.
И стал я осенью самой, и листьев отпаденье
Мне стадо внятным, я постиг природа бытие,
И не печаль была в душе, а песнь освобожденья,
И сон свободы проницал все существо мое.
И дрозд-рябинник на меня летел с веселым треском,
Но различил, что человек, и резко повернул,
А осень медленная шла по тихим перелескам,
По почему-то рос в ушах какой-то шум и гул.
Иль то пульсировала кровь, холодная, с горчинкой,
Иль так проник в природу слух, что звуки возросли?..
Расстаться был не в силах я с рябиной и тропинкой,
Не мог я ноги оторвать от держащей земли.
... (Отработала лето пчела)
Отработала лето пчела,
Меду тяжкого впрок натаскала.
А недавно ведь липа цвела,
Волга знойное тело ласкала.
Истомляющий липовый цвет,
Обещающий скорую встречу
Даже мне – с грузом эдаких лет…
Ну и что, я ему не перечу.
Слава Господу, я сохранил
Этот дар ожидания кроткий,
Хоть и видится свежих могил
Скорбный ряд, где мои одногодки…
За свечой зажигаю свечу.
Пред Христом преклоняю колени
И цветения липы хочу,
Духоты медоносной и тени!
Но и осень опять хороша,
Сок не гонят уставшие корни,
Но мне кажется – шире, просторней
Доброносицы липы душа.
Меду тяжкого впрок натаскала.
А недавно ведь липа цвела,
Волга знойное тело ласкала.
Истомляющий липовый цвет,
Обещающий скорую встречу
Даже мне – с грузом эдаких лет…
Ну и что, я ему не перечу.
Слава Господу, я сохранил
Этот дар ожидания кроткий,
Хоть и видится свежих могил
Скорбный ряд, где мои одногодки…
За свечой зажигаю свечу.
Пред Христом преклоняю колени
И цветения липы хочу,
Духоты медоносной и тени!
Но и осень опять хороша,
Сок не гонят уставшие корни,
Но мне кажется – шире, просторней
Доброносицы липы душа.
... (Отец, я так скучаю по тебе!)
Отец, я так скучаю по тебе!
Ты где? Там, где тепло иль вечный холод?
А я-то как-никак живу в тепле,
Хотя судьбой порядочно измолот.
…И вдруг подводишь ты коня ко мне,
Он так высок – как впрыгнуть, я не знаю,
И отроду я не видал коней,
Чтоб шерсть была темней, чем тьма оплошная.
Но это – конь, а где же ты, отец?
В ночи твой силуэт все дале, дале…
И на коня я впрыгнул наконец,
И сразу широко открылись дали.
Куда ж скакать и на каких ветрах
Мне добывать бесстрашие и силу?
Ведь по полю развеян только прах
Того, отец, что твоей жизнью было.
И ни меча в руке, и ни кнута,
А конь как омертвел – ни вздрога кожи,
Ну а вокруг такая пустота,
Что на простое поле не похоже.
Отец, куда же ты позвал меня,
Ко мне пришел какой такой тропою?
Зачем мне дал ты мертвого коня,
Который был бессмертным под тобою?!.
Как разгадать загадку эту мне?
Темно в глазах, и позвоночник саднит…
Но на высоком я сижу коне,
Бессмысленный, а может, страшный всадник…
Ты где? Там, где тепло иль вечный холод?
А я-то как-никак живу в тепле,
Хотя судьбой порядочно измолот.
…И вдруг подводишь ты коня ко мне,
Он так высок – как впрыгнуть, я не знаю,
И отроду я не видал коней,
Чтоб шерсть была темней, чем тьма оплошная.
Но это – конь, а где же ты, отец?
В ночи твой силуэт все дале, дале…
И на коня я впрыгнул наконец,
И сразу широко открылись дали.
Куда ж скакать и на каких ветрах
Мне добывать бесстрашие и силу?
Ведь по полю развеян только прах
Того, отец, что твоей жизнью было.
И ни меча в руке, и ни кнута,
А конь как омертвел – ни вздрога кожи,
Ну а вокруг такая пустота,
Что на простое поле не похоже.
Отец, куда же ты позвал меня,
Ко мне пришел какой такой тропою?
Зачем мне дал ты мертвого коня,
Который был бессмертным под тобою?!.
Как разгадать загадку эту мне?
Темно в глазах, и позвоночник саднит…
Но на высоком я сижу коне,
Бессмысленный, а может, страшный всадник…
... (В этом лютом пространстве России)
В этом лютом пространстве России,
Где сиротская вьюга ревет,
Простофили живут, и разини,
И ухватистый, цепкий народ.
На равнинах свирепые горцы
Поселились – попробуй затронь.
А еще здесь живут стихотворцы,
Не десятки ли тысяч тихонь…
Эти русские мальчики пишут
Про большую родную страну
И про смерть – будто в воздухе слышат
Недоступную взрослым струну.
Ах, не надо, кричу я, не надо,
Нам еще далеко до конца!
И какая в пространстве монада
Неокрепшие мучит сердца?
Пишут складно, а чаще – коряво.
Но как взрослому мне не посметь:
Ни признанье, ни деньги, ни слава
Их влекут, а разлука и смерть…
Со своею заботой тупою,
Не связавши начал и концов,
Растерявшись, стою пред толпою
Умудренных и хмурых юнцов…
Два дыма Андрея Рублева
Иконы Рублева написаны дымом –
Печным и лучинным, привычным, родимым.
И так этот дым ему выел глаза,
Что он заглянул за привычное, за…
Он с кистью стоял над отверстою бездной –
И дым снизошел к нему тонкий, небесный,
Два дыма смешал он и кистью нанес –
И вот на левкасе явился Христос.
Не царственный муж, самый обыкновенный
Явился из тонкого дыма Вселенной,
Но только для этого необходим
Был горький и сладкий Отечества дым.
Где сиротская вьюга ревет,
Простофили живут, и разини,
И ухватистый, цепкий народ.
На равнинах свирепые горцы
Поселились – попробуй затронь.
А еще здесь живут стихотворцы,
Не десятки ли тысяч тихонь…
Эти русские мальчики пишут
Про большую родную страну
И про смерть – будто в воздухе слышат
Недоступную взрослым струну.
Ах, не надо, кричу я, не надо,
Нам еще далеко до конца!
И какая в пространстве монада
Неокрепшие мучит сердца?
Пишут складно, а чаще – коряво.
Но как взрослому мне не посметь:
Ни признанье, ни деньги, ни слава
Их влекут, а разлука и смерть…
Со своею заботой тупою,
Не связавши начал и концов,
Растерявшись, стою пред толпою
Умудренных и хмурых юнцов…
Два дыма Андрея Рублева
Иконы Рублева написаны дымом –
Печным и лучинным, привычным, родимым.
И так этот дым ему выел глаза,
Что он заглянул за привычное, за…
Он с кистью стоял над отверстою бездной –
И дым снизошел к нему тонкий, небесный,
Два дыма смешал он и кистью нанес –
И вот на левкасе явился Христос.
Не царственный муж, самый обыкновенный
Явился из тонкого дыма Вселенной,
Но только для этого необходим
Был горький и сладкий Отечества дым.
... (Если веришь посоху)
Если веришь посоху
И своей звезде, –
Ходишь, яко по суху,
По любой воде.
Если внемлешь отзвуку
В полной тишине, –
Плаваешь по воздуху
В светлой вышине.
Если же – для пользы лишь –
Веришь ты змее, –
Вслед за нею ползаешь
Брюхом по земле.
И своей звезде, –
Ходишь, яко по суху,
По любой воде.
Если внемлешь отзвуку
В полной тишине, –
Плаваешь по воздуху
В светлой вышине.
Если же – для пользы лишь –
Веришь ты змее, –
Вслед за нею ползаешь
Брюхом по земле.
... (XXI - век разноцветных мельканий)
XXI — век разноцветных мельканий
И серой, обыденной жизни,
Он полон подмигиваний и намеканий
И весел даже на тризне.
Что нового в нём? — департаменты, мэрии
Или на улицах бляди?
В высоких креслах на остатках империи
Раскачиваются грузные дяди.
И тащат Россию в разные стороны,
Придают ей блеск заграницы,
А над Россией каркают древние вороны,
Самые чуткие русские птицы.
И русский батюшка над убиенными
Читает молебен, и слёзы катятся,
И умирает девочка с разрезанными венами
В коротком и легком ситцевом платьице.
А я разучился писать свои книги,
Словно в цепях, в разноцветном мелькании.
Бреду средь офисов, а в них — барыги,
И что-то нету к ним привыкания.
2002
И серой, обыденной жизни,
Он полон подмигиваний и намеканий
И весел даже на тризне.
Что нового в нём? — департаменты, мэрии
Или на улицах бляди?
В высоких креслах на остатках империи
Раскачиваются грузные дяди.
И тащат Россию в разные стороны,
Придают ей блеск заграницы,
А над Россией каркают древние вороны,
Самые чуткие русские птицы.
И русский батюшка над убиенными
Читает молебен, и слёзы катятся,
И умирает девочка с разрезанными венами
В коротком и легком ситцевом платьице.
А я разучился писать свои книги,
Словно в цепях, в разноцветном мелькании.
Бреду средь офисов, а в них — барыги,
И что-то нету к ним привыкания.
2002
... (Москва - провинциальный город)
Москва — провинциальный город
В своём незримом существе.
Навешали реклам на ворот,
На ворот — да не той Москве.
Её сокрыта сердцевина,
И зреть не каждому дано
Уютное нутро овина,
Где просто сушится зерно,
А по ветру летит полова
Различных изысков — тоска!
И каждое второе слово
Нам произносит не Москва.
И молвит церковка-жар-птица,
Коли прислушаться, то вслух:
"Я никакая не столица,
Я — русский подзабытый дух..."
И, посмотрите, — как ни странно,
В нахлынувшие времена
В высоком куполе Ивана
Сейчас не Русь отражена.
Но есть, друзья, Москва другая,
Первопрестольная Москва,
Что, под второй изнемогая,
Ещё жива, ещё жива.
Та, где по правде Божьей голод,
И каждый гений в ней — простак,
Она — провинциальный город,
И слава Господу, что так!
2002
В своём незримом существе.
Навешали реклам на ворот,
На ворот — да не той Москве.
Её сокрыта сердцевина,
И зреть не каждому дано
Уютное нутро овина,
Где просто сушится зерно,
А по ветру летит полова
Различных изысков — тоска!
И каждое второе слово
Нам произносит не Москва.
И молвит церковка-жар-птица,
Коли прислушаться, то вслух:
"Я никакая не столица,
Я — русский подзабытый дух..."
И, посмотрите, — как ни странно,
В нахлынувшие времена
В высоком куполе Ивана
Сейчас не Русь отражена.
Но есть, друзья, Москва другая,
Первопрестольная Москва,
Что, под второй изнемогая,
Ещё жива, ещё жива.
Та, где по правде Божьей голод,
И каждый гений в ней — простак,
Она — провинциальный город,
И слава Господу, что так!
2002
... (Вряд ли мне снова приснится)
Вряд ли мне снова приснится,
В полный покажется рост —
Девица, дева, царица,
Лик ее ясен и прост.
Но и достаточно ныне
Видеть живые глаза
В каменной этой пустыне,
Где лишь визжат тормоза,
Где истекают рекламы
Желчью и кровью сырой...
Что-то в том лике от мамы...
Матерь, покровом укрой!
Силу вложи мне в десницу,
Сам смахну тени у глаз!
...Больше Она не приснится,
Это бывает лишь раз.
2003
В полный покажется рост —
Девица, дева, царица,
Лик ее ясен и прост.
Но и достаточно ныне
Видеть живые глаза
В каменной этой пустыне,
Где лишь визжат тормоза,
Где истекают рекламы
Желчью и кровью сырой...
Что-то в том лике от мамы...
Матерь, покровом укрой!
Силу вложи мне в десницу,
Сам смахну тени у глаз!
...Больше Она не приснится,
Это бывает лишь раз.
2003
... (Свиристель свою дудочку уронил)
Свиристель свою дудочку уронил,
Подхватил её на лету,
И воспел, сколь хватило маленьких сил,
Леса зимнего красоту.
Он запел о том, что солнце взошло,
Ну а то всё снега, снега,
Что на ветке ему хорошо, тепло,
Что не видно вблизи врага.
Он запел о том, что жизнь коротка,
Но зато всё вокруг своё,
Коротка — лишь и сделаешь полглотка,
Но на песнь хватает её.
2003
Подхватил её на лету,
И воспел, сколь хватило маленьких сил,
Леса зимнего красоту.
Он запел о том, что солнце взошло,
Ну а то всё снега, снега,
Что на ветке ему хорошо, тепло,
Что не видно вблизи врага.
Он запел о том, что жизнь коротка,
Но зато всё вокруг своё,
Коротка — лишь и сделаешь полглотка,
Но на песнь хватает её.
2003
... (Каркает ворон, нормальная птица)
Каркает ворон, нормальная птица,
Ищет, где падалью всласть поживиться.
Только я, ворон, покамест живой,
Ты не кружись над моей головой.
Только я, ворон, покамест живой,
Хоть и давненько расстался с женой,
У телевизора плачет жена,
Ворона-врана не слышит она.
Я же, бредя подмосковною дачей,
Тоже — у ели — вот-вот и заплачу:
Слышала ель, как лет десять назад
Я о любви бормотал невпопад.
К женщине, чья окаянная сила
Мне новый почерк в стихах подарила,
Только о ней столько яростных дней
С болью писалось мне, только о ней.
Так же кружился сей ворон картавый:
"Ты не гонись за любовью и славой:
На протяжении века сего
Всё это живо, пока не мертво".
Вот и сейчас тот же ворон кружится.
Что ныне скажешь, зловещая птица?
Ты прожил триста загадочных лет...
Сытое карканье слышу в ответ.
2003
Ищет, где падалью всласть поживиться.
Только я, ворон, покамест живой,
Ты не кружись над моей головой.
Только я, ворон, покамест живой,
Хоть и давненько расстался с женой,
У телевизора плачет жена,
Ворона-врана не слышит она.
Я же, бредя подмосковною дачей,
Тоже — у ели — вот-вот и заплачу:
Слышала ель, как лет десять назад
Я о любви бормотал невпопад.
К женщине, чья окаянная сила
Мне новый почерк в стихах подарила,
Только о ней столько яростных дней
С болью писалось мне, только о ней.
Так же кружился сей ворон картавый:
"Ты не гонись за любовью и славой:
На протяжении века сего
Всё это живо, пока не мертво".
Вот и сейчас тот же ворон кружится.
Что ныне скажешь, зловещая птица?
Ты прожил триста загадочных лет...
Сытое карканье слышу в ответ.
2003
... (Пропала Россия, пропала)
Пропала Россия, пропала! —
И бомж, и крутой эрудит, —
Пропала! — мне кто ни попало
Во самое ухо твердит.
И в слове сквозит умиленье
И вместе — живая слеза,
А я, хоть и в здравом сомненьи,
Крещусь всё же на образа.
И вдруг в нашем нынешнем лихе
Услышал, сколь уши смогли,
Что плач этот долгий и тихий —
Из тысячелетней дали.
Там, кажется, нет и прогала
Большого, чтоб мира вдохнуть... —
Пропала Россия, пропала! —
И бьют себя в гулкую грудь.
Но ведь поднималась из пепла,
Опершись на твердую власть!
И быстро мужала и крепла,
Чтоб... снова в отчаянье впасть.
Но это ли доброе дело
С хмельною умильной слезой
Живое закапывать тело,
Заваливать тяжкой землёй!
2003
И бомж, и крутой эрудит, —
Пропала! — мне кто ни попало
Во самое ухо твердит.
И в слове сквозит умиленье
И вместе — живая слеза,
А я, хоть и в здравом сомненьи,
Крещусь всё же на образа.
И вдруг в нашем нынешнем лихе
Услышал, сколь уши смогли,
Что плач этот долгий и тихий —
Из тысячелетней дали.
Там, кажется, нет и прогала
Большого, чтоб мира вдохнуть... —
Пропала Россия, пропала! —
И бьют себя в гулкую грудь.
Но ведь поднималась из пепла,
Опершись на твердую власть!
И быстро мужала и крепла,
Чтоб... снова в отчаянье впасть.
Но это ли доброе дело
С хмельною умильной слезой
Живое закапывать тело,
Заваливать тяжкой землёй!
2003
... (Переводить Евангелье в стихи)
Переводить Евангелье в стихи
Уж если не кощунственно, то странно:
Вещать ясней и глубже Иоанна!
...Иль то стремленье замолить грехи?
И сколько бы метафор самых точных
Сквозь строки на ходу ни проросло,
Евангелие здесь — всего подстрочник,
Над ним нависло гордое чело.
И, сторонясь гипербол и метафор,
Вдруг мысль явилась в грустной простоте:
«Кто главный здесь? Наш знаменитый автор?
Или Христос, поникший на кресте?»
Уж если не кощунственно, то странно:
Вещать ясней и глубже Иоанна!
...Иль то стремленье замолить грехи?
И сколько бы метафор самых точных
Сквозь строки на ходу ни проросло,
Евангелие здесь — всего подстрочник,
Над ним нависло гордое чело.
И, сторонясь гипербол и метафор,
Вдруг мысль явилась в грустной простоте:
«Кто главный здесь? Наш знаменитый автор?
Или Христос, поникший на кресте?»
... (Проживаю в Европе, однако)
Проживаю в Европе, однако
Не хочу избавляться от знака
Азиатских колючих степей —
Прицепился ко мне, как репей.
Зов космических этих раздолий,
Песнь трагических этих пространств...
Воля русская пуще неволи,
Хлеб степной слаще вычурных яств.
Никогда никуда не уеду,
Бог не выдаст — свинья и не съест,
Да и нужен ли немцу-соседу
Иль французу мой странный приезд?
Ведь за мной дышит край полудикий,
И на лацкане темном моем
Тот репей вместо белой гвоздики
Полыхает колючим огнем.
Здесь, под кроною Отчего Древа,
Проживем — ничего, ничего! —
И под стрелами Божьего гнева,
И под тяжестью ласки Его.
Не хочу избавляться от знака
Азиатских колючих степей —
Прицепился ко мне, как репей.
Зов космических этих раздолий,
Песнь трагических этих пространств...
Воля русская пуще неволи,
Хлеб степной слаще вычурных яств.
Никогда никуда не уеду,
Бог не выдаст — свинья и не съест,
Да и нужен ли немцу-соседу
Иль французу мой странный приезд?
Ведь за мной дышит край полудикий,
И на лацкане темном моем
Тот репей вместо белой гвоздики
Полыхает колючим огнем.
Здесь, под кроною Отчего Древа,
Проживем — ничего, ничего! —
И под стрелами Божьего гнева,
И под тяжестью ласки Его.
... (Давно уж сердце охладело)
Давно уж сердце охладело
Перед земною красотой,
Стареет мозг, полнеет тело,
А он все тешится мечтой.
И впрямь — едва весна, и хрусток
В ледке подмокшем тротуар,
В груди вскипает некий сгусток,
Какой-то мягкий, но удар
Он чувствует и до рассвета
Уснуть не может, и луна
Тревожит старого поэта,
И в тягость дети и жена.
По набережной он шагает
Взад и вперед, взад и вперед
И неожиданно ступает
На колыхающийся лед.
И краткой дорожит минутой
Перед возможною бедой,
И не боится смерти лютой
В воде коварной, ледяной.
А льдины остро кажут грани,
Мощь набирает ледоход.
Как в ненаписанном романе,
Но очень ярком он живет.
И женщин ласковые взоры
Из-под полей весенних шляп
Как будто шепчут: скоро, скоро,
О повелитель наш и раб!
И лишь придя домой, тяжелый,
Он рухнет на диван, в тюрьму
Опять попав, и корвалола
Жена накапает ему.
Перед земною красотой,
Стареет мозг, полнеет тело,
А он все тешится мечтой.
И впрямь — едва весна, и хрусток
В ледке подмокшем тротуар,
В груди вскипает некий сгусток,
Какой-то мягкий, но удар
Он чувствует и до рассвета
Уснуть не может, и луна
Тревожит старого поэта,
И в тягость дети и жена.
По набережной он шагает
Взад и вперед, взад и вперед
И неожиданно ступает
На колыхающийся лед.
И краткой дорожит минутой
Перед возможною бедой,
И не боится смерти лютой
В воде коварной, ледяной.
А льдины остро кажут грани,
Мощь набирает ледоход.
Как в ненаписанном романе,
Но очень ярком он живет.
И женщин ласковые взоры
Из-под полей весенних шляп
Как будто шепчут: скоро, скоро,
О повелитель наш и раб!
И лишь придя домой, тяжелый,
Он рухнет на диван, в тюрьму
Опять попав, и корвалола
Жена накапает ему.
... (Любовь?.. Но мне любви не надо)
Т. Х.
Любовь?.. Но мне любви не надо,
Ищу я нежности одной,
Хотя бы хрупкого, но лада
С детьми, с друзьями, со страной.
Ты, нежная, ко мне приходишь,
И сразу — чуткость и покой.
По лбу и по груди проводишь
Своей прохладною рукой.
И голову мою в заботе
Берешь прохладными двумя...
Но кто ты? Утоленье плоти?
Иль тонкий дух, проникший в мя?
Какая нежность и прохлада,
Какая огненная кровь!
Твержу, что мне любви не надо,
Да кабы знать, что есть любовь.
Любовь?.. Но мне любви не надо,
Ищу я нежности одной,
Хотя бы хрупкого, но лада
С детьми, с друзьями, со страной.
Ты, нежная, ко мне приходишь,
И сразу — чуткость и покой.
По лбу и по груди проводишь
Своей прохладною рукой.
И голову мою в заботе
Берешь прохладными двумя...
Но кто ты? Утоленье плоти?
Иль тонкий дух, проникший в мя?
Какая нежность и прохлада,
Какая огненная кровь!
Твержу, что мне любви не надо,
Да кабы знать, что есть любовь.
... (Прямо в голову светит луна)
Прямо в голову светит луна,
Окончательно сон развея.
Я луной напьюсь допьяна
И заплачу, как протрезвею.
Я заплачу о том, что рук
Рядом нет — мне вытереть слезы,
Что сужается близких круг,
А земля дышит льдом и прозой.
Я усну, но в глубинах сна,
Что, как озеро, чуть колеблем,
Будет плавать всю ночь луна,
Зацепившись за сердце стеблем
Окончательно сон развея.
Я луной напьюсь допьяна
И заплачу, как протрезвею.
Я заплачу о том, что рук
Рядом нет — мне вытереть слезы,
Что сужается близких круг,
А земля дышит льдом и прозой.
Я усну, но в глубинах сна,
Что, как озеро, чуть колеблем,
Будет плавать всю ночь луна,
Зацепившись за сердце стеблем
четверг, 23 июля 2009 г.
БЕЛАЯ НОЧЬ ПОДМОСКОВЬЯ
Полночная июньская аллея,
Мир крепко спит, и, значит, он — ничей,
И рощица берез была белее
И мягче стеариновых свечей.
Чуть виделась Небесная Повозка.
Вся ночь твоя, не думай о жилье.
И лишь вдали тончайшая полоска
Была как щель в иное бытие.
Пел соловей так нежно и негромко,
В каком-то упоении святом,
И эта неразгаданная кромка —
Не наше ли зовущее потом?
Душе, как соловью, негромко пелось —
Ведь эта песнь с рождения в крови,
И на земле побыть ещё хотелось
Подольше — чтобы думать о любви,
Жить радостно, Природе не переча...
В таких ночах творится мир с азов,
Во здравие — берез светлеют свечи;
Лишь издали чуть слышен грустный зов.
2003
Мир крепко спит, и, значит, он — ничей,
И рощица берез была белее
И мягче стеариновых свечей.
Чуть виделась Небесная Повозка.
Вся ночь твоя, не думай о жилье.
И лишь вдали тончайшая полоска
Была как щель в иное бытие.
Пел соловей так нежно и негромко,
В каком-то упоении святом,
И эта неразгаданная кромка —
Не наше ли зовущее потом?
Душе, как соловью, негромко пелось —
Ведь эта песнь с рождения в крови,
И на земле побыть ещё хотелось
Подольше — чтобы думать о любви,
Жить радостно, Природе не переча...
В таких ночах творится мир с азов,
Во здравие — берез светлеют свечи;
Лишь издали чуть слышен грустный зов.
2003
суббота, 18 июля 2009 г.
... (В плетеном кресле на балконе)
В плетёном кресле на балконе,
И две осы над головой
Нимб образуют золотой,
И луч осенний в листьях тонет.
Я грешник, средь греха возрос,
Грешили чресла, губы, очи,
И нимб из ядовитых ос
Над головою кстати очень.
Но этот луч осенний мне
Сегодня в полдень, в воскресенье,
Хоть слаб и чёток не вполне,
Напоминает о спасеньи.
Он говорит: да, ты грешил,
Грешил и похотью, и ленью,
Но есть ведь часть твоей души,
Откуда все стихотворенья.
И это вот, ещё одно,
И новые твои запросы.
Закрой балкон, закрой окно,
Пусть кружатся впустую осы.
И две осы над головой
Нимб образуют золотой,
И луч осенний в листьях тонет.
Я грешник, средь греха возрос,
Грешили чресла, губы, очи,
И нимб из ядовитых ос
Над головою кстати очень.
Но этот луч осенний мне
Сегодня в полдень, в воскресенье,
Хоть слаб и чёток не вполне,
Напоминает о спасеньи.
Он говорит: да, ты грешил,
Грешил и похотью, и ленью,
Но есть ведь часть твоей души,
Откуда все стихотворенья.
И это вот, ещё одно,
И новые твои запросы.
Закрой балкон, закрой окно,
Пусть кружатся впустую осы.
... (Как жить не временным, а сущим)
Как жить не временным, а сущим,
Как не запачкать Идеал?..
Во времени быстротекущем
Ты на ногах не устоял.
Тебя тащило по каменьям
И накрывало с головой,
В иные светлые мгновенья
Ты удивлялся, что живой.
И вот уж к старости прибило,
Ты в жизни не был или был?
Кого душа твоя любила,
Ты помнишь или позабыл?
– Я многое забыл – как глупо
Жизнь доживать как бы нигде,
Держась за берега уступы,
Ногами – в яростной воде.
Как не запачкать Идеал?..
Во времени быстротекущем
Ты на ногах не устоял.
Тебя тащило по каменьям
И накрывало с головой,
В иные светлые мгновенья
Ты удивлялся, что живой.
И вот уж к старости прибило,
Ты в жизни не был или был?
Кого душа твоя любила,
Ты помнишь или позабыл?
– Я многое забыл – как глупо
Жизнь доживать как бы нигде,
Держась за берега уступы,
Ногами – в яростной воде.
... (О доме, о хлебе заботы)
О доме, о хлебе заботы,
Но будь хоть полсвета родни, —
Без Господа все мы сироты,
Без Бога мы в мире одни.
Тебе не помогут нимало
Ни мать, ни отец, ни семья
Нащупать концы и начала
В громадном клубке бытия,
Когда дует ветер зловещий
И кругом идет голова
Пред миром, где вещи на вещи
Налезли, слова на слова.
И только лишь с именем Бога
Просторен всегда окоем,
Молитвенно, чисто и строго
Во временном доме твоем.
Но будь хоть полсвета родни, —
Без Господа все мы сироты,
Без Бога мы в мире одни.
Тебе не помогут нимало
Ни мать, ни отец, ни семья
Нащупать концы и начала
В громадном клубке бытия,
Когда дует ветер зловещий
И кругом идет голова
Пред миром, где вещи на вещи
Налезли, слова на слова.
И только лишь с именем Бога
Просторен всегда окоем,
Молитвенно, чисто и строго
Во временном доме твоем.
... (Я свободен от нищей любви)
Я свободен от нищей любви,
От коротких ее подаяний,
От своих суетливых стараний
Свет возжечь у любимой в крови.
Я свободен... до края, до дна...
Только был мне и отклик сегодня:
— Я свободна! — кричит и она...
Нет двоих нас бедней и свободней.
От коротких ее подаяний,
От своих суетливых стараний
Свет возжечь у любимой в крови.
Я свободен... до края, до дна...
Только был мне и отклик сегодня:
— Я свободна! — кричит и она...
Нет двоих нас бедней и свободней.
... (Я глазами скольжу по поверхности жизни)
Я глазами скольжу по поверхности жизни,
Просто солнцем любуюсь, листвой и рекой.
...Оступлюсь в глубину — и мгновенно на тризне
Я сижу — тишина, черно-белый покой.
Потому и скольжу по поверхности гладкой,
Чуть взъерошенной, ежели ветер дохнет,
Хоть порою прельщает чертами упадка
Жизнь и держит в руке подрумяненный плод.
От плода я вкушаю — куда же деваться,
И гляжу в телевизор — вскипает в груди.
Только в мире оваций, пиров, девальваций
Жить-то все-таки хочется, как ни крути...
Я опять оступлюсь, и в неведомой яме
Вспыхнет свет, грянет горькое "за упокой",
Но уже это — купол, и девушка в храме
Ставит тонкую свечку дрожащей рукой.
Просто солнцем любуюсь, листвой и рекой.
...Оступлюсь в глубину — и мгновенно на тризне
Я сижу — тишина, черно-белый покой.
Потому и скольжу по поверхности гладкой,
Чуть взъерошенной, ежели ветер дохнет,
Хоть порою прельщает чертами упадка
Жизнь и держит в руке подрумяненный плод.
От плода я вкушаю — куда же деваться,
И гляжу в телевизор — вскипает в груди.
Только в мире оваций, пиров, девальваций
Жить-то все-таки хочется, как ни крути...
Я опять оступлюсь, и в неведомой яме
Вспыхнет свет, грянет горькое "за упокой",
Но уже это — купол, и девушка в храме
Ставит тонкую свечку дрожащей рукой.
Саше Громову
Он лицо щекотал, под ногами скрипел,
Невесомые руки он клал мне на плечи
И какую-то песенку, падая, пел,
Я ему подпевал, вырастая навстречу.
Чудо русской зимы, здравствуй, снова я здесь,
В подмосковном поселке, средь братьев по духу,
И бодрит мое сердце легчайшая взвесь,
Укрывая от глаз черноту и разруху.
Белый ангел летит и зовет к небесам,
Задевает крылами березу и ясень,
И мой друг молодой — видел я по глазам —
И со мной, и со снегом всецело согласен.
Так и шли мы вдвоем, небо благодаря
За послание белое, зимнюю славу.
Это было 13 ноября,
И была эта дата счастливой по праву.
Невесомые руки он клал мне на плечи
И какую-то песенку, падая, пел,
Я ему подпевал, вырастая навстречу.
Чудо русской зимы, здравствуй, снова я здесь,
В подмосковном поселке, средь братьев по духу,
И бодрит мое сердце легчайшая взвесь,
Укрывая от глаз черноту и разруху.
Белый ангел летит и зовет к небесам,
Задевает крылами березу и ясень,
И мой друг молодой — видел я по глазам —
И со мной, и со снегом всецело согласен.
Так и шли мы вдвоем, небо благодаря
За послание белое, зимнюю славу.
Это было 13 ноября,
И была эта дата счастливой по праву.
... (У этого города много имен в голове)
У этого города много имен в голове,
А голова — за тучами, где от луны светло,
Он босые гранитные ноги купает в свинцовой Неве,
Но даже и эти ноги судорогой свело.
У этого города много имен под рукой,
Нам же кажется — их сочиняем мы.
Но лишь назовем — а город уже другой, —
Белея, выплывает из северной полутьмы.
Город-призрак, в котором реальные люди живут,
С теплою плотью, мыслящие горячо.
Загадочный город, то великан, а то лилипут,
Не опереться на твое каменное плечо.
Оно ускользает, и я сейчас упаду
В Неву ледяную и в ней исчезну навек...
Заколдованный город у Запада на виду.
И морской подгнивающий, ускользающий брег.
Никакому кровавому гению стены эти не взять,
Ибо стен этих нет — и провалится в бездну он,
И опять восстановится снежная хрупкая гладь
Над вздыхающей хлябью российских глухих времен.
А голова — за тучами, где от луны светло,
Он босые гранитные ноги купает в свинцовой Неве,
Но даже и эти ноги судорогой свело.
У этого города много имен под рукой,
Нам же кажется — их сочиняем мы.
Но лишь назовем — а город уже другой, —
Белея, выплывает из северной полутьмы.
Город-призрак, в котором реальные люди живут,
С теплою плотью, мыслящие горячо.
Загадочный город, то великан, а то лилипут,
Не опереться на твое каменное плечо.
Оно ускользает, и я сейчас упаду
В Неву ледяную и в ней исчезну навек...
Заколдованный город у Запада на виду.
И морской подгнивающий, ускользающий брег.
Никакому кровавому гению стены эти не взять,
Ибо стен этих нет — и провалится в бездну он,
И опять восстановится снежная хрупкая гладь
Над вздыхающей хлябью российских глухих времен.
... (Рабство и воля - вот две ипостаси)
Рабство и воля — вот две ипостаси,
Рабство — в наличии, воля — в запасе.
Копится, копится этот запас,
Завтра прорвется, а то и сейчас.
Вдруг сапожищами вышибут двери:
— Ну-ка с диванов вставайте, тетери!
Трусость пред нами виновна вдвойне:
В морду — поэта, банкира — к стене!
— С жизни снимавшие жирные пенки,
Ныне глядитесь вы только у стенки!
Вы задавали такие балы —
Вот вам и ствол из-под нашей полы!
...Рабство и воля — вот две ипостаси,
Рабство — в наличии, воля — в запасе.
Тихо в Отечестве, лишь из-за гор —
Дерзкой Чечни полыхающий взор...
Рабство — в наличии, воля — в запасе.
Копится, копится этот запас,
Завтра прорвется, а то и сейчас.
Вдруг сапожищами вышибут двери:
— Ну-ка с диванов вставайте, тетери!
Трусость пред нами виновна вдвойне:
В морду — поэта, банкира — к стене!
— С жизни снимавшие жирные пенки,
Ныне глядитесь вы только у стенки!
Вы задавали такие балы —
Вот вам и ствол из-под нашей полы!
...Рабство и воля — вот две ипостаси,
Рабство — в наличии, воля — в запасе.
Тихо в Отечестве, лишь из-за гор —
Дерзкой Чечни полыхающий взор...
... (У лярька седой инвалид)
У ларька седой инвалид
Потрясает во гневе палкой:
— Он что хочет, то и творит!
Я-то — червь, мне Россию жалко!
Эх, моя не стреляет палка,
Я пошел бы — душа велит!
Перекошен в страданье рот,
На виске мелко бьется вена.
А народ молча смотрит, пьет,
Деловито сдувает пену.
Лишь один — в длинный плащ одет,
Яркий галстук, — со свежей кружкой
Подошел: — На-ка выпей, дед! —
Сел за руль и умчал с подружкой.
Потрясает во гневе палкой:
— Он что хочет, то и творит!
Я-то — червь, мне Россию жалко!
Эх, моя не стреляет палка,
Я пошел бы — душа велит!
Перекошен в страданье рот,
На виске мелко бьется вена.
А народ молча смотрит, пьет,
Деловито сдувает пену.
Лишь один — в длинный плащ одет,
Яркий галстук, — со свежей кружкой
Подошел: — На-ка выпей, дед! —
Сел за руль и умчал с подружкой.
... (Вновь доносится до слуха)
Вновь доносится до слуха,
Хоть и шумно на Руси,
Как ему на грудь старуха
Пала: "Боренька, спаси!"
Я не ведаю: сама ли,
Или кто-то подтолкнул.
Девяностый год в Самаре,
Зной, толпы сердитый гул.
Он прижал ее могучей
И беспалою рукой,
И... проглянул из-за тучи
В это время враг людской.
Взгляд угрюмый и упорный:
Мол, старушка, погоди!..
У меня он точкой черной
Отпечатался в груди.
И с больной душою долго
Я ходил — сам словно тень.
Не смывала точку Волга,
Хоть и плавал каждый день.
А старушка? Что старушка,
Уж, наверно, померла,
Отлетела, точно стружка,
От родимого ствола.
Хоть и шумно на Руси,
Как ему на грудь старуха
Пала: "Боренька, спаси!"
Я не ведаю: сама ли,
Или кто-то подтолкнул.
Девяностый год в Самаре,
Зной, толпы сердитый гул.
Он прижал ее могучей
И беспалою рукой,
И... проглянул из-за тучи
В это время враг людской.
Взгляд угрюмый и упорный:
Мол, старушка, погоди!..
У меня он точкой черной
Отпечатался в груди.
И с больной душою долго
Я ходил — сам словно тень.
Не смывала точку Волга,
Хоть и плавал каждый день.
А старушка? Что старушка,
Уж, наверно, померла,
Отлетела, точно стружка,
От родимого ствола.
... (Электронная болтовня)
Электронная болтовня,
Бесовское в стране веселье...
Кто-то молится за меня,
Потому и живу доселе.
Кто-то молится за меня —
Может, не на земле, на Небе —
О моем ежедневном хлебе,
Да чтоб больше в печи огня.
Может, бабушка за меня
Слезно просит в ногах у Бога...
И живу, дышу понемногу,
Хоть не легче день ото дня.
Бесовское в стране веселье...
Кто-то молится за меня,
Потому и живу доселе.
Кто-то молится за меня —
Может, не на земле, на Небе —
О моем ежедневном хлебе,
Да чтоб больше в печи огня.
Может, бабушка за меня
Слезно просит в ногах у Бога...
И живу, дышу понемногу,
Хоть не легче день ото дня.
... (Сквер в инее. Никола Зимний)
Сквер в инее. Никола Зимний.
Пушист и смутен ранний час.
Но в облаках маняще синий
Провал открылся как-то враз,
И сразу все — мой дом, и школа,
И сквер — в сияньи золотом, —
Как будто это все Никола
Широким осенил крестом...
Бывают же такие миги,
Когда среди бесцветных лет
Как бы по буквам древней Книги
Вдруг ясный пробегает свет,
И сразу жизнь вокруг — другая,
И скользкий тротуар — стезя:
Идешь, душою постигая
То, что в словах сказать нельзя.
Пушист и смутен ранний час.
Но в облаках маняще синий
Провал открылся как-то враз,
И сразу все — мой дом, и школа,
И сквер — в сияньи золотом, —
Как будто это все Никола
Широким осенил крестом...
Бывают же такие миги,
Когда среди бесцветных лет
Как бы по буквам древней Книги
Вдруг ясный пробегает свет,
И сразу жизнь вокруг — другая,
И скользкий тротуар — стезя:
Идешь, душою постигая
То, что в словах сказать нельзя.
... (Это волжская наша степь)
Эта волжская наша степь
С ковылями, хлебами, пылью
Костяку сообщила крепь,
Слабым мышцам моим — двужилье.
Здесь впервые — как после сна
Продолжительного — услышал:
Мировая дрожит струна —
И внутри меня, а не выше.
Здесь впервые — и не во сне, —
Как пред жизнью иль перед смертью,
Дымно смешивалась во мне
Пыль земная с небесной твердью.
Это светлое вещество,
Связи внутренние не руша,
Стало вдруг вторым существом,
Обозначило дух и душу.
С ковылями, хлебами, пылью
Костяку сообщила крепь,
Слабым мышцам моим — двужилье.
Здесь впервые — как после сна
Продолжительного — услышал:
Мировая дрожит струна —
И внутри меня, а не выше.
Здесь впервые — и не во сне, —
Как пред жизнью иль перед смертью,
Дымно смешивалась во мне
Пыль земная с небесной твердью.
Это светлое вещество,
Связи внутренние не руша,
Стало вдруг вторым существом,
Обозначило дух и душу.
... (Кто знает, что такое вдохновенье)
Кто знает — что такое вдохновенье?
Пожалуй, не экстаз и не полет,
А попросту простор, отдохновенье
От мира, от сует и от забот.
И в том просторе, в тишине Вселенной,
Как только стихнет низкая молва,
Вдруг прозвучат свежо и вдохновенно
В ушах твоих прекрасные слова.
Тогда ты пребываешь в высшем благе,
Которому названье Благодать.
Так хорошо, что жалко и бумаге
Те словеса порою отдавать.
Пожалуй, не экстаз и не полет,
А попросту простор, отдохновенье
От мира, от сует и от забот.
И в том просторе, в тишине Вселенной,
Как только стихнет низкая молва,
Вдруг прозвучат свежо и вдохновенно
В ушах твоих прекрасные слова.
Тогда ты пребываешь в высшем благе,
Которому названье Благодать.
Так хорошо, что жалко и бумаге
Те словеса порою отдавать.
УГОЛЕК
Из цикла "Дорога на Валаам"
… А скала на Валааме
Из единого куска.
Вверх и вниз идти холмами
Средь озер и сосняка.
Средь еловых лап могучих,
Древность сеющих окрест, -
И блеснет, почти что в тучах,
Православный тонкий крест.
Вопрошал веселым свистом
Лес: мол, что, пришла нужда?
Да не праздным ли туристом
Ты пожаловал сюда!
Как ответить, чтобы срама
Избежать по мере сил?
…На неровных плитах храма
Я повредил.
Разболелся, все немило,
Все не этак и не так…
Вдруг как сверху осенило:
То небе небесный знак!
Ведь не где-нибудь, а в храме
Приобрел ты эту боль, -
На чудесном Валааме,
Потому терпеть изволь!
Я терпел на теплоходе
Средь металла и стекла,
Про себя молясь, и, вроде,
Боль смягчилась и прошла.
Но скажу, призвавши смелость
/И почти наверняка/:
В костных кущах загорелось
Что-то вроде уголька…
И когда встаю я ночью,
В тьме, задолго до утра, -
Уголек сквозит воочью
Из коленного нутра.
И тогда я снова в храме,
Где полы и плитняка.
… А скала на Валааме
Из единого куска.
… А скала на Валааме
Из единого куска.
Вверх и вниз идти холмами
Средь озер и сосняка.
Средь еловых лап могучих,
Древность сеющих окрест, -
И блеснет, почти что в тучах,
Православный тонкий крест.
Вопрошал веселым свистом
Лес: мол, что, пришла нужда?
Да не праздным ли туристом
Ты пожаловал сюда!
Как ответить, чтобы срама
Избежать по мере сил?
…На неровных плитах храма
Я повредил.
Разболелся, все немило,
Все не этак и не так…
Вдруг как сверху осенило:
То небе небесный знак!
Ведь не где-нибудь, а в храме
Приобрел ты эту боль, -
На чудесном Валааме,
Потому терпеть изволь!
Я терпел на теплоходе
Средь металла и стекла,
Про себя молясь, и, вроде,
Боль смягчилась и прошла.
Но скажу, призвавши смелость
/И почти наверняка/:
В костных кущах загорелось
Что-то вроде уголька…
И когда встаю я ночью,
В тьме, задолго до утра, -
Уголек сквозит воочью
Из коленного нутра.
И тогда я снова в храме,
Где полы и плитняка.
… А скала на Валааме
Из единого куска.
МАКАРЬЕВ МОНАСТЫРЬ
Из цикла "Дорога на Валаам"
I
Серебряной воды литая ширь –
Нет цвета и скромней и благородней…
И вдруг возник Макарьев монастырь,
Стоит как на ладони на Господней.
Под цвет воды седые купола,
И словно из ракушечника стены…
Не Волга ли обитель создала
Из самой чистой, драгоценной пены?
Итак: взметнулись волны, высоки,
Из глубины реки, и на пределе,
По мановенью легкому Руки,
Приобретая форму, затвердели…
II
Но это – сказка, быль куда мрачней…
Мрачней ли? Невдали от волжской глади,
Среди лесов дремучих и камней
Макарий поселился Бога ради.
Сперва в норе ютился, яко зверь,
Вельми оброс, но плотию и духом
Окреп – и перед ним открылась Дверь
И твердь проник он зрением и слухом.
Шел гул в небесной тверди и земной,
Но многие он голоса расслышал,
И среди них нездешний, но родной,
Отчетливый и властный голос – свыше.
«О Господи! – Макарий возгласил
И ниц упал, - о Господи, помилуй!»
А с высоты: «Тебе отныне сил
Прибавится, владей небесной силой!»
И так вот день за днем, за годом год
Рос монастырь, и нет нужды, пожалуй,
Описывать, как братии невзгод
И радостей пришлось вкусить немало.
Размашисто сверкали топоры
И пели пилы то взахлеб, то строем.
Оправдывались Божии дары –
Храм вырастал широкоплеч и строен.
И расступился вековечный лес,
И блеск крестов стал виден издалека,
За этот-то святой и тонкий блеск
И зацепилось вражеское око.
А далее – в тесовые врата
Свирепые полночные удары,
И гром и треск, огни и теснота
От лошадей, и длинный вопль: «Та-та-а-ры!»
И на пороге кельи со свечой
Восстал Макарий: «Хан Казанский, ты ли?..»
И задышали смрадно, горячо
В лицо ему, схватили и скрутили.
И поясной поглаживая нож,
В Казани хан на пленника воззрился,
И мысль мелькнула: статен и пригож,
И предо мной, гляди-ка, не смутился.
Но грусть в очах… И может, сгоряча
Ногою топнул, извергая ругань,
По-басурмански страже закричал:
«Зачем спалили вы обитель друга!»
«Ведь ты мне друг!» - зубами заблестел, -
Хороший друг и золотой строитель,
Но земли на Итили – мой удел,
Поставь подальше новую обитель!»
Макарий этой дружбе был ли рад!
Ушел, сжимая кулаки до хруста…
Но истинно в народе говорят:
Святое место не бывает пусто.
Об этом – позже скажем, а пока
Макарий ставит монастырь на Унже.
Веселая и чистая река,
Хотя не Волга – глубока, но уже.
Но рыбы-то не мене в сей реке,
И стерлядью обильна, и белугой,
И значит, от нее невдалеке
Жить хорошо – вдоль леса да средь луга.
Молиться славно – небеса близки,
Когда к ним глас возносишь – и отворится
Вновь дверь во твердь, но уж седы виски,
И Бог призвал Макарья – чудотворца.
III
А монастырь на Волге? Двести лет
Святое место было в запустеньи,
Но падал на него особый Свет,
И вот, гляди, пришли, возводят стены.
И храм возводят, благо что Казань
Давно уже под дланью государя
Всея Руси, - и всколыхнули рань,
К заутрени торжественно ударя.
IV
И монастырь Макарьев процветал,
Здесь ярмарка гуляла что ни лето:
Он процветал, но все ли соблюдал
Тишайшего Макария заветы?
Всё боле здесь к духовному ко сну
Склонялись, ели-пили до отвала,
И денег в государеву казну
Отсюда ни гроша не поступало.
Луга, озера, пашни и леса,
И рыба в Волге, - все как божья милость…
Однажды содрогнулись Небеса –
И в купол храма молния вонзилась.
И то был Знак, предвестие конца,
И поначалу заскорбели в страхе
И самые замшелые сердца,
Но вскоре снова ожили монахи.
А трещина от молнии росла,
Но недосуг латать, да и накладно…
И как-то летом, некого числа,
Внутрь храма рухнул барабан громадный.
Он в пыль разнес резной иконостас,
И благо, храм был пуст, но еще пуще
От этого был страшен черный час,
Что возвестил о временах грядущих.
Монашество скудело на Руси,
Ветшала первородная основа,
Что сохраняла Божий Дух и Слово,
А Слово – сам Христос на небеси.
И вкрадчивый лжепросвещенья яд
Вползал и отравлял сердца и души,
И все пошло и вкось и невпопад,
Подтачивая Русь и тихо руша.
Что было дальше – стоит ли вещать,
Нашло на Русь кровавое веселье,
И каинова черная печать
Легла на лица, светлые доселе…
V
И вот во храме Троицы Святой
Вершим молебен в XXI веке,
И гулок храм, огромный и пустой,
А мы не все ль духовные калеки?
Возносит крест отец Вениамин,
И мы склоняем головы, и лики
Со стен взирают: есть ли хоть один
Средь нас Господень труженик великий?
Хоть полустерты фрески, но глаза
Святых такие пристально живые!
Они все помнят: как нашла гроза
На храм, как рухнул купол; клоним выи
Все ниже… Неужели правда – нет
Нам искупленья, Боже!.. Но так кстати
Из купола нисходит ясный свет,
Исполненный вечерней благодати!
И верится, что будет сей собор
Не просто восстановлен между делом,
Но оживет все духом и всем телом;
И искупится Божий приговор.
Да будет дух наш бодр, здорова плоть,
И да погоним торгашей из храма,
Ведь храм – есть Русь, она стыдится срама;
Погоним же – как завещал Господь!
Но надобно восстановить в душе
Нам прежде купол с молнией Господней.
Пусть это будет завтра, не сегодня.
Но и сегодня деется уже!
I
Серебряной воды литая ширь –
Нет цвета и скромней и благородней…
И вдруг возник Макарьев монастырь,
Стоит как на ладони на Господней.
Под цвет воды седые купола,
И словно из ракушечника стены…
Не Волга ли обитель создала
Из самой чистой, драгоценной пены?
Итак: взметнулись волны, высоки,
Из глубины реки, и на пределе,
По мановенью легкому Руки,
Приобретая форму, затвердели…
II
Но это – сказка, быль куда мрачней…
Мрачней ли? Невдали от волжской глади,
Среди лесов дремучих и камней
Макарий поселился Бога ради.
Сперва в норе ютился, яко зверь,
Вельми оброс, но плотию и духом
Окреп – и перед ним открылась Дверь
И твердь проник он зрением и слухом.
Шел гул в небесной тверди и земной,
Но многие он голоса расслышал,
И среди них нездешний, но родной,
Отчетливый и властный голос – свыше.
«О Господи! – Макарий возгласил
И ниц упал, - о Господи, помилуй!»
А с высоты: «Тебе отныне сил
Прибавится, владей небесной силой!»
И так вот день за днем, за годом год
Рос монастырь, и нет нужды, пожалуй,
Описывать, как братии невзгод
И радостей пришлось вкусить немало.
Размашисто сверкали топоры
И пели пилы то взахлеб, то строем.
Оправдывались Божии дары –
Храм вырастал широкоплеч и строен.
И расступился вековечный лес,
И блеск крестов стал виден издалека,
За этот-то святой и тонкий блеск
И зацепилось вражеское око.
А далее – в тесовые врата
Свирепые полночные удары,
И гром и треск, огни и теснота
От лошадей, и длинный вопль: «Та-та-а-ры!»
И на пороге кельи со свечой
Восстал Макарий: «Хан Казанский, ты ли?..»
И задышали смрадно, горячо
В лицо ему, схватили и скрутили.
И поясной поглаживая нож,
В Казани хан на пленника воззрился,
И мысль мелькнула: статен и пригож,
И предо мной, гляди-ка, не смутился.
Но грусть в очах… И может, сгоряча
Ногою топнул, извергая ругань,
По-басурмански страже закричал:
«Зачем спалили вы обитель друга!»
«Ведь ты мне друг!» - зубами заблестел, -
Хороший друг и золотой строитель,
Но земли на Итили – мой удел,
Поставь подальше новую обитель!»
Макарий этой дружбе был ли рад!
Ушел, сжимая кулаки до хруста…
Но истинно в народе говорят:
Святое место не бывает пусто.
Об этом – позже скажем, а пока
Макарий ставит монастырь на Унже.
Веселая и чистая река,
Хотя не Волга – глубока, но уже.
Но рыбы-то не мене в сей реке,
И стерлядью обильна, и белугой,
И значит, от нее невдалеке
Жить хорошо – вдоль леса да средь луга.
Молиться славно – небеса близки,
Когда к ним глас возносишь – и отворится
Вновь дверь во твердь, но уж седы виски,
И Бог призвал Макарья – чудотворца.
III
А монастырь на Волге? Двести лет
Святое место было в запустеньи,
Но падал на него особый Свет,
И вот, гляди, пришли, возводят стены.
И храм возводят, благо что Казань
Давно уже под дланью государя
Всея Руси, - и всколыхнули рань,
К заутрени торжественно ударя.
IV
И монастырь Макарьев процветал,
Здесь ярмарка гуляла что ни лето:
Он процветал, но все ли соблюдал
Тишайшего Макария заветы?
Всё боле здесь к духовному ко сну
Склонялись, ели-пили до отвала,
И денег в государеву казну
Отсюда ни гроша не поступало.
Луга, озера, пашни и леса,
И рыба в Волге, - все как божья милость…
Однажды содрогнулись Небеса –
И в купол храма молния вонзилась.
И то был Знак, предвестие конца,
И поначалу заскорбели в страхе
И самые замшелые сердца,
Но вскоре снова ожили монахи.
А трещина от молнии росла,
Но недосуг латать, да и накладно…
И как-то летом, некого числа,
Внутрь храма рухнул барабан громадный.
Он в пыль разнес резной иконостас,
И благо, храм был пуст, но еще пуще
От этого был страшен черный час,
Что возвестил о временах грядущих.
Монашество скудело на Руси,
Ветшала первородная основа,
Что сохраняла Божий Дух и Слово,
А Слово – сам Христос на небеси.
И вкрадчивый лжепросвещенья яд
Вползал и отравлял сердца и души,
И все пошло и вкось и невпопад,
Подтачивая Русь и тихо руша.
Что было дальше – стоит ли вещать,
Нашло на Русь кровавое веселье,
И каинова черная печать
Легла на лица, светлые доселе…
V
И вот во храме Троицы Святой
Вершим молебен в XXI веке,
И гулок храм, огромный и пустой,
А мы не все ль духовные калеки?
Возносит крест отец Вениамин,
И мы склоняем головы, и лики
Со стен взирают: есть ли хоть один
Средь нас Господень труженик великий?
Хоть полустерты фрески, но глаза
Святых такие пристально живые!
Они все помнят: как нашла гроза
На храм, как рухнул купол; клоним выи
Все ниже… Неужели правда – нет
Нам искупленья, Боже!.. Но так кстати
Из купола нисходит ясный свет,
Исполненный вечерней благодати!
И верится, что будет сей собор
Не просто восстановлен между делом,
Но оживет все духом и всем телом;
И искупится Божий приговор.
Да будет дух наш бодр, здорова плоть,
И да погоним торгашей из храма,
Ведь храм – есть Русь, она стыдится срама;
Погоним же – как завещал Господь!
Но надобно восстановить в душе
Нам прежде купол с молнией Господней.
Пусть это будет завтра, не сегодня.
Но и сегодня деется уже!
... ( Душа - что делать! - плачет, плачет)
Душа – что делать! – плачет, плачет,
С Россией вместе путь верша,
И не хотят глаза, не прячут,
Что плачет бедная душа.
Но слёзы чистые прольются,
И луч проглянет золотой,
И плачущие восмеются,
Как в Книге сказано святой.
С Россией вместе путь верша,
И не хотят глаза, не прячут,
Что плачет бедная душа.
Но слёзы чистые прольются,
И луч проглянет золотой,
И плачущие восмеются,
Как в Книге сказано святой.
пятница, 17 июля 2009 г.
... (Белесыми стали и ветви и ветки)
Белесыми стали и ветви и ветки,
Туман, предвесенье, и нервы шалят,
Однако и солнца набеги нередки,
И помнится девичий пристальный взгляд.
Тебе ли робеть от внезапного взгляда,
Когда не указ ныне годы твои…
Но все-таки тонкая блещет преграда
Меж ней и тобой… на бумаге твори.
Но можно ли то сотворить на бумаге,
Что бьется в груди горячо-горячо?..
Бумагу прожгу я слезами отваги,
Коль быть молодецким не в силах плечо.
Отвага моя вся в слезах изольется,
Хотя не слезинки не выдавлю я,
И солнцем пространство в груди отзовется,
И мерно продолжится шаг бытия…
Туман, предвесенье, и нервы шалят,
Однако и солнца набеги нередки,
И помнится девичий пристальный взгляд.
Тебе ли робеть от внезапного взгляда,
Когда не указ ныне годы твои…
Но все-таки тонкая блещет преграда
Меж ней и тобой… на бумаге твори.
Но можно ли то сотворить на бумаге,
Что бьется в груди горячо-горячо?..
Бумагу прожгу я слезами отваги,
Коль быть молодецким не в силах плечо.
Отвага моя вся в слезах изольется,
Хотя не слезинки не выдавлю я,
И солнцем пространство в груди отзовется,
И мерно продолжится шаг бытия…
... (Оживает потихоньку лес)
Оживает потихоньку лес
После лютых и глухих морозов,
И синичий перезвон воскрес,
И снегирь всей грудью важно розов.
Ах душа печальная моя,
Вроде бы и ты порозовела,
В снегопаде выпрямилось тело,
Силу страсти в сердце затая.
Значит, я могу еще любить,
Любоваться женщинами страстно,
Значит, я могу еще лепить
Образ недоступный и прекрасный.
И страдать у стройных ног не той,
Кою мое сердце сотворило.
Пусть и так, я нынче холостой,
Зазвенела молодая жила.
… Что же это я наговорил?
Господи, язык мой – враг мой, право…
Но беда ли, если свет мне мил,
И мила еще страстей отрава.
После лютых и глухих морозов,
И синичий перезвон воскрес,
И снегирь всей грудью важно розов.
Ах душа печальная моя,
Вроде бы и ты порозовела,
В снегопаде выпрямилось тело,
Силу страсти в сердце затая.
Значит, я могу еще любить,
Любоваться женщинами страстно,
Значит, я могу еще лепить
Образ недоступный и прекрасный.
И страдать у стройных ног не той,
Кою мое сердце сотворило.
Пусть и так, я нынче холостой,
Зазвенела молодая жила.
… Что же это я наговорил?
Господи, язык мой – враг мой, право…
Но беда ли, если свет мне мил,
И мила еще страстей отрава.
... (Что-то из души пропало)
Что-то из души пропало,
Рифмы есть, но нет души,
Ну а рифм, конечно, мало,
Хоть ты день и ночь пиши.
Может, возраст? Я не знаю,
Словно от себя отвык…
Ах, душа моя больная,
Обрети былой язык!
Обрети свои печали,
Возврати свою любовь
К снегопадам, что качали
Мое сердце вновь и вновь!
Эти зимние качели
Расхотели раскачать,
Эти быстрые недели, -
Им одна лишь память вспять.
Не качели – ветер в спину
Гонит, гонит – а куда?
Воет, воет: «Я ль не скину
С плеч твоих твои года!
И опять вернешься, милый,
К изначальному нулю!»
«Не страшай меня могилой,
Я покуда жизнь люблю!
Я люблю ее закаты,
Хоть восходы мне милей…»
Повернул… Куда, куда ты?
Ветер, ветер, дуралей…
Рифмы есть, но нет души,
Ну а рифм, конечно, мало,
Хоть ты день и ночь пиши.
Может, возраст? Я не знаю,
Словно от себя отвык…
Ах, душа моя больная,
Обрети былой язык!
Обрети свои печали,
Возврати свою любовь
К снегопадам, что качали
Мое сердце вновь и вновь!
Эти зимние качели
Расхотели раскачать,
Эти быстрые недели, -
Им одна лишь память вспять.
Не качели – ветер в спину
Гонит, гонит – а куда?
Воет, воет: «Я ль не скину
С плеч твоих твои года!
И опять вернешься, милый,
К изначальному нулю!»
«Не страшай меня могилой,
Я покуда жизнь люблю!
Я люблю ее закаты,
Хоть восходы мне милей…»
Повернул… Куда, куда ты?
Ветер, ветер, дуралей…
ВОРОНА
Над рвущим душу маршем похоронным,
Над трауром, где золотилась нить,
Летела равнодушная ворона
В надежде где-нибудь перекусить.
Вождя очередного на лафете
Везли туда, откуда нет пути,
Но все смотрели – взрослые и дети –
На ту ворону, Господи прости!
Она была летучим темным знаком,
Что исключенья нету для вождей,
И… для тебя, хоть ты поставил на кон
Весь дар свой… Поиграй им, повладей!
Но что-то в рассужденьи не сходилось:
Хоть всем нам путь в безвыходную тьму,
Твой дар ниспослан был как Божья милость,
Как теплый луч Господень. А – ему?..
Над трауром, где золотилась нить,
Летела равнодушная ворона
В надежде где-нибудь перекусить.
Вождя очередного на лафете
Везли туда, откуда нет пути,
Но все смотрели – взрослые и дети –
На ту ворону, Господи прости!
Она была летучим темным знаком,
Что исключенья нету для вождей,
И… для тебя, хоть ты поставил на кон
Весь дар свой… Поиграй им, повладей!
Но что-то в рассужденьи не сходилось:
Хоть всем нам путь в безвыходную тьму,
Твой дар ниспослан был как Божья милость,
Как теплый луч Господень. А – ему?..
... (Снегири прилетели, но их не видать)
Снегири прилетели, но их не видать,
Лишь слышны голоса иногда,
И подсела, скукожилась зимняя стать,
Старикам эта наледь – беда…
Как хочу я в окне увидать снегиря,
Чтоб на ветке качался, стервец,
Чтобы пел, что его породила заря,
Что придет снегопад наконец.
И на наледь, старушечью эту беду,
Белопенные лягут снега…
Ничего не хочу, никуда не иду,
Только память одна – ни о чем, ни о ком,
Только слабый мерцающий свет…
Нет – о том, как вдоль речки бегу босиком
Я, малец, никакой не поэт.
Иль о том, как я вижу в окне снегиря,
Ну а в печке пылают дрова,
И зима холодами не давит зазря,
И рождаются полу-слова.
Не слова еще – полу, марать ими лист
Никакого хотения нет.
Я лежу на диване и слушаю свист
Снегиря, я школяр, не поэт.
Так бы мне и остаться, не ведать вовек,
Как рождается слово в поту,
Снегирю бы внимать сквозь искрящийся снег,
Золотую копить немоту.
Лишь слышны голоса иногда,
И подсела, скукожилась зимняя стать,
Старикам эта наледь – беда…
Как хочу я в окне увидать снегиря,
Чтоб на ветке качался, стервец,
Чтобы пел, что его породила заря,
Что придет снегопад наконец.
И на наледь, старушечью эту беду,
Белопенные лягут снега…
Ничего не хочу, никуда не иду,
Только память одна – ни о чем, ни о ком,
Только слабый мерцающий свет…
Нет – о том, как вдоль речки бегу босиком
Я, малец, никакой не поэт.
Иль о том, как я вижу в окне снегиря,
Ну а в печке пылают дрова,
И зима холодами не давит зазря,
И рождаются полу-слова.
Не слова еще – полу, марать ими лист
Никакого хотения нет.
Я лежу на диване и слушаю свист
Снегиря, я школяр, не поэт.
Так бы мне и остаться, не ведать вовек,
Как рождается слово в поту,
Снегирю бы внимать сквозь искрящийся снег,
Золотую копить немоту.
... (Почему стала в тягость зима?)
Почему стала в тягость зима?
Как бодрили ее снегопады!
Даже эта вот ранняя тьма,
Коей ныне мы вовсе не рады.
Я себя называю на «мы»,
Видя сверстников скушные лица;
И не солнышко ясное снится,
А громадное чудище тьмы.
Но сегодня вдруг красный закат
На полнеба – предвестье мороза,
Словно уж не вернется назад
Тьмы декабрьской гнетущая проза.
Нет, вернется. Но свет этот так
Всемогущ, с синевой вперемежку.
Что оставил он красную вешку
Прямо в сердце сквозь холод и мрак.
И живу с этим красным цветком,
Вновь перо прикоснулось к бумаге.
Да пребуду и дальше во благе,
Полнокровною жизнью влеком!
Как бодрили ее снегопады!
Даже эта вот ранняя тьма,
Коей ныне мы вовсе не рады.
Я себя называю на «мы»,
Видя сверстников скушные лица;
И не солнышко ясное снится,
А громадное чудище тьмы.
Но сегодня вдруг красный закат
На полнеба – предвестье мороза,
Словно уж не вернется назад
Тьмы декабрьской гнетущая проза.
Нет, вернется. Но свет этот так
Всемогущ, с синевой вперемежку.
Что оставил он красную вешку
Прямо в сердце сквозь холод и мрак.
И живу с этим красным цветком,
Вновь перо прикоснулось к бумаге.
Да пребуду и дальше во благе,
Полнокровною жизнью влеком!
... (Посмурнело, большие сугробы жестки)
Посмурнело, большие сугробы жестки,
По тропинке скользишь наугад.
Наступило предчувствие зимней тоски,
Но и чую: грядет снегопад!
Если даже не будет его, все равно
Ожидание душу смягчит,
Верить в лучшее нам от рожденья дано,
Не Господь ли вручил этот щит!
Сомневаясь, мы верим, но будет крепка
Вера внуков на зимней Руси!
… То ль метель, то ли ангела машет рука,
То ли гуси трубят в небеси…
По тропинке скользишь наугад.
Наступило предчувствие зимней тоски,
Но и чую: грядет снегопад!
Если даже не будет его, все равно
Ожидание душу смягчит,
Верить в лучшее нам от рожденья дано,
Не Господь ли вручил этот щит!
Сомневаясь, мы верим, но будет крепка
Вера внуков на зимней Руси!
… То ль метель, то ли ангела машет рука,
То ли гуси трубят в небеси…
... (Пестрый дятел в грудь мне постучал)
Пестрый дятел в грудь мне постучал,
И желанья прежние воскресли,
Ну а то совсем я одичал,
Сидючи с газетой в мягком кресле.
Забываю дружества слова,
О любви и говорить не стоит.
«Светлая пустая голова», -
Может, скажет будущий историк.
И брожу по тропке я в лесу,
Оступаюсь иногда по пояс,
И дрожат снежинки на весу,
Если пробежит электропоезд.
Я губами эту пыль ловлю,
Все лицо в слепящей этой пыли…
Пестрый дятел, я тебя люблю,
Вновь душа и в радости и в силе!
И желанья прежние воскресли,
Ну а то совсем я одичал,
Сидючи с газетой в мягком кресле.
Забываю дружества слова,
О любви и говорить не стоит.
«Светлая пустая голова», -
Может, скажет будущий историк.
И брожу по тропке я в лесу,
Оступаюсь иногда по пояс,
И дрожат снежинки на весу,
Если пробежит электропоезд.
Я губами эту пыль ловлю,
Все лицо в слепящей этой пыли…
Пестрый дятел, я тебя люблю,
Вновь душа и в радости и в силе!
+40˚ С, САМАРА
Мы все купались на Илью пророка,
Жарищу несусветную кляня,
Но зоркое с небес смотрело око,
Как мне казалось, только на меня.
Илья, когда же мощною десницей
Ты приподымешь на дыбы коня,
Чтоб нам услышать грохот колесницы,
Увидеть спицы быстрого огня?!
Библейские не могут минуть сроки,
Но почему же в этот жар и чад
Могучие небесные пророки,
Как будто испытуя нас, молчат?!
Жарищу несусветную кляня,
Но зоркое с небес смотрело око,
Как мне казалось, только на меня.
Илья, когда же мощною десницей
Ты приподымешь на дыбы коня,
Чтоб нам услышать грохот колесницы,
Увидеть спицы быстрого огня?!
Библейские не могут минуть сроки,
Но почему же в этот жар и чад
Могучие небесные пророки,
Как будто испытуя нас, молчат?!
... (Не пойму, почему я грустил)
Не пойму, почему я грустил,
Когда было годков мне поменьше,
И хватало желаний и сил
На стихи, на поступки, на женщин…
Мне бы впору сейчас загрустить,
Поминая померкшие лица,
Всех обидчиков разом простить,
Но покуда ни с кем не проститься.
Ты привыкла быть рядом со мной
И, надеюсь, теперь не отпустишь
В эти дали, где свет неземной
Или… просто забвенье и пустошь…
Только все же томит меня грусть,
Отягчает нечаянно душу.
Положи мне головку на грудь,
Мое громкое сердце послушай.
И скажи, не трубит ли труба,
Ну а если трубит – то как долго
Мне дарить будут жизнь и судьбу
Этот город, и горы, и Волгу?
Когда было годков мне поменьше,
И хватало желаний и сил
На стихи, на поступки, на женщин…
Мне бы впору сейчас загрустить,
Поминая померкшие лица,
Всех обидчиков разом простить,
Но покуда ни с кем не проститься.
Ты привыкла быть рядом со мной
И, надеюсь, теперь не отпустишь
В эти дали, где свет неземной
Или… просто забвенье и пустошь…
Только все же томит меня грусть,
Отягчает нечаянно душу.
Положи мне головку на грудь,
Мое громкое сердце послушай.
И скажи, не трубит ли труба,
Ну а если трубит – то как долго
Мне дарить будут жизнь и судьбу
Этот город, и горы, и Волгу?
... (Я не знаю, о чем писать)
Я не знаю, о чем писать,
Рвать ли мне принародно жилы…
Смута нынешняя печать
На уста мои наложила.
Этой смуте 15 лет,
Окончания я не вижу,
Излучать свой яростный свет
Можно лишь в угоду престижу.
Но какой же сейчас престиж
Стихотворной звенеть строкою,
Коль читателей – с гулькин… шиш,
Да и тех я зря беспокою.
Где же прежний души накал!
Все я вижу и все я слышу…
Возраст мой меня затолкал
В безъязыкую эту нишу.
Я, наверное, уже старик,
Коль согнуло меня молчанье.
Вместо слов – вдруг внезапный вскрик
Иль томительное мычанье…
Рвать ли мне принародно жилы…
Смута нынешняя печать
На уста мои наложила.
Этой смуте 15 лет,
Окончания я не вижу,
Излучать свой яростный свет
Можно лишь в угоду престижу.
Но какой же сейчас престиж
Стихотворной звенеть строкою,
Коль читателей – с гулькин… шиш,
Да и тех я зря беспокою.
Где же прежний души накал!
Все я вижу и все я слышу…
Возраст мой меня затолкал
В безъязыкую эту нишу.
Я, наверное, уже старик,
Коль согнуло меня молчанье.
Вместо слов – вдруг внезапный вскрик
Иль томительное мычанье…
ВИТАЕТ ТЬМА…
Витает тьма меж русскими людьми,
Их разделяя, замутняет очи,
И все короче дни, длиннее ночи, -
Зима, ее душой своей корми.
Витает тьма меж русскими людьми,
Но молодежь ее не замечает,
Она сама в себе нужды не чает,
Достаточно ей плясок и любви.
Но вот зима, ее душой корми,
Не то засыплет равнодушным снегом,
Порвется нить, связующая с небом;
Витает тьма меж русскими людьми.
Склоняется над сирыми детьми
Печальными очами Приснодева.
И нас, слепых, средь вьюжного напева,
Владычица, очами обними!
Их разделяя, замутняет очи,
И все короче дни, длиннее ночи, -
Зима, ее душой своей корми.
Витает тьма меж русскими людьми,
Но молодежь ее не замечает,
Она сама в себе нужды не чает,
Достаточно ей плясок и любви.
Но вот зима, ее душой корми,
Не то засыплет равнодушным снегом,
Порвется нить, связующая с небом;
Витает тьма меж русскими людьми.
Склоняется над сирыми детьми
Печальными очами Приснодева.
И нас, слепых, средь вьюжного напева,
Владычица, очами обними!
ОСЕНЬ В ГОРОДЕ
Осень в городе, это не внове,
Он не нов, это сумрачный вид.
Замедляясь, движение крови
О несбывшемся мне говорит.
Только вдруг невзначай, почему-то,
Вопреки даже сердцу в груди,
Наступает такая минута,
Что хорошее все – впереди.
Потому ль, что к теплу неуклонно
Тянет душу, а значит, к весне,
Потому ли, что листья у клена
Облетели от ветра не все…
Пятипалые листья так алы,
Что затеплили в сердце свечу…
У осеннего клена устало
Постою, помолюсь, помолчу.
Он не нов, это сумрачный вид.
Замедляясь, движение крови
О несбывшемся мне говорит.
Только вдруг невзначай, почему-то,
Вопреки даже сердцу в груди,
Наступает такая минута,
Что хорошее все – впереди.
Потому ль, что к теплу неуклонно
Тянет душу, а значит, к весне,
Потому ли, что листья у клена
Облетели от ветра не все…
Пятипалые листья так алы,
Что затеплили в сердце свечу…
У осеннего клена устало
Постою, помолюсь, помолчу.
... (Краешек бабьего лета)
Краешек бабьего лета,
Завтра наступят дожди.
Главная песня не спета…
Друг мой, споешь, погоди!
Близится время Покрóва,
Светится храм Покровá,
Будет и новое слово,
Зимние лягут слова.
Только все то же, любезный
Брезжит в мелькании дней:
То же стоянье над бездной
И воспаренье над ней.
Так я к себе обращаюсь,
Тихо шепчу: «Подожди…»,
С летом я бабьим прощаюсь
И окликаю дожди.
Завтра наступят дожди.
Главная песня не спета…
Друг мой, споешь, погоди!
Близится время Покрóва,
Светится храм Покровá,
Будет и новое слово,
Зимние лягут слова.
Только все то же, любезный
Брезжит в мелькании дней:
То же стоянье над бездной
И воспаренье над ней.
Так я к себе обращаюсь,
Тихо шепчу: «Подожди…»,
С летом я бабьим прощаюсь
И окликаю дожди.
БАБЬЕ ЛЕТО НА ВОЛГЕ
Вновь Господь с поднебесной полки
Солнца пригоршню зачерпнул,
Снова бабье лето на Волге,
В парусах ветра ровный гул.
И вода не совсем остыла,
Лишь прохладен речной песок.
Я иду, в лете бабья сила,
Солнце светит упрямо в висок.
И у самой кромки опять я
Встану, возрасту вопреки,
Вновь почувствую бабьи объятья
Солнце позднего и реки.
И плыву я, в восторге полном
От того, что решился плыть
По осенним, по жгучим волнам
Проявив молодую прыть.
Солнца пригоршню зачерпнул,
Снова бабье лето на Волге,
В парусах ветра ровный гул.
И вода не совсем остыла,
Лишь прохладен речной песок.
Я иду, в лете бабья сила,
Солнце светит упрямо в висок.
И у самой кромки опять я
Встану, возрасту вопреки,
Вновь почувствую бабьи объятья
Солнце позднего и реки.
И плыву я, в восторге полном
От того, что решился плыть
По осенним, по жгучим волнам
Проявив молодую прыть.
... (Я с Волгою до будущего года)
Я с Волгою до будущего года
Простился, не подумайте – слюнтяй,
И вот в стихах прощаюсь – враз погода
Переменилась – все-таки сентябрь.
А утром было тихо и прохладно,
Под солнцем пляж был храмом бытия,
Светило солнце бережно, не жадно,
Его всем существом воспринял я.
И мне бы эту каплю золотую
Сквозь осень и сквозь зиму пронести, -
Пускай метели кружатся, лютуя,
И держат мир во тьме и взаперти!
О Волга, на твоем осеннем пляже
До скрипа утрамбуется песок,
И будет падать солнечная пряжа
Сквозь тучи иногда – наискосок.
И буду, как всегда, бродить вдоль кромки
Воспринимая этот краткий блеск
И слушать набегающий и ломкий
Твой голос, Волга, стеклянистый плеск.
И вспоминать друзей – живущих ныне
И отошедших за метель-пургу,
И мне расскажет водная пустыня
О жизни их на дальнем берегу.
Чего не разберу – домыслю в строках:
Что уходить – не значит умирать…
О Господи, вся жизнь в отрезках, сроках,
Хочу единой, как вот эта гладь!
Текущая спокойно, величаво,
Родительница грез и книг.
И нипочем ей ни позор, ни слава,
Она мощна, как лава, между них!
Песок прибрежный гладит осторожно,
И вижу вдруг сквозь вековую мглу,
Как воины какие-то тревожно
Трубят на первобытном берегу.
Простился, не подумайте – слюнтяй,
И вот в стихах прощаюсь – враз погода
Переменилась – все-таки сентябрь.
А утром было тихо и прохладно,
Под солнцем пляж был храмом бытия,
Светило солнце бережно, не жадно,
Его всем существом воспринял я.
И мне бы эту каплю золотую
Сквозь осень и сквозь зиму пронести, -
Пускай метели кружатся, лютуя,
И держат мир во тьме и взаперти!
О Волга, на твоем осеннем пляже
До скрипа утрамбуется песок,
И будет падать солнечная пряжа
Сквозь тучи иногда – наискосок.
И буду, как всегда, бродить вдоль кромки
Воспринимая этот краткий блеск
И слушать набегающий и ломкий
Твой голос, Волга, стеклянистый плеск.
И вспоминать друзей – живущих ныне
И отошедших за метель-пургу,
И мне расскажет водная пустыня
О жизни их на дальнем берегу.
Чего не разберу – домыслю в строках:
Что уходить – не значит умирать…
О Господи, вся жизнь в отрезках, сроках,
Хочу единой, как вот эта гладь!
Текущая спокойно, величаво,
Родительница грез и книг.
И нипочем ей ни позор, ни слава,
Она мощна, как лава, между них!
Песок прибрежный гладит осторожно,
И вижу вдруг сквозь вековую мглу,
Как воины какие-то тревожно
Трубят на первобытном берегу.
... (Погромыхивало, сверкало)
Погромыхивало, сверкало,
Уходило не торопясь,
Вдруг опять вблизи возникало
Раскаляясь, гремя, змеясь.
То – уставшее от накала,
Лето с солнцем теряло связь.
Связь теряю я с летом тоже;
Под лавиной солнечных стрел
Был я летом себя моложе,
Снова осенью постарел.
Но и осень не очень давит –
Неожиданно среди туч
Промелькнувшую ласку дарит
Драгоценный солнечный луч.
Словно это взяток пчелиный, -
Мал, но щедр в золотом огне,
Он стремительно и былинно
Застревает, звенит во мне.
Сколько там на часах осталось?
Паутинки блуждает нить…
Нынче света каждую малость
В сердце надобно сохранить.
Уходило не торопясь,
Вдруг опять вблизи возникало
Раскаляясь, гремя, змеясь.
То – уставшее от накала,
Лето с солнцем теряло связь.
Связь теряю я с летом тоже;
Под лавиной солнечных стрел
Был я летом себя моложе,
Снова осенью постарел.
Но и осень не очень давит –
Неожиданно среди туч
Промелькнувшую ласку дарит
Драгоценный солнечный луч.
Словно это взяток пчелиный, -
Мал, но щедр в золотом огне,
Он стремительно и былинно
Застревает, звенит во мне.
Сколько там на часах осталось?
Паутинки блуждает нить…
Нынче света каждую малость
В сердце надобно сохранить.
... (Нет, я криком кричать не хочу)
Нет, я криком кричать не хочу.
Хоть напуган Руси нищетою,
Что воспрянуть ей не по плечу, -
Поглядите – в ней брезжит святое!
В этих девичьих брезжит глазах
Из-под ярких платочков, косынок,
Каждый юноша строг, словно инок,
Пред иконами в светлых слезах.
Это все среди свиста, галопа
Молодежного в нищей стране:
Мол, смотрите, мы тоже Европа,
Мы с Европою щас наравне!
Иль с Америкой – нам все едино,
Аллилуйя для нас – а-ля-ля!
Я взираю, как пляшет детина
Да не Муромец этот Илья.
Но колышется крестик нательный
Стуком сердца: я жив, и жива
Русь моя, и больна не смертельно –
Да развеется злая молва!
Хоть напуган Руси нищетою,
Что воспрянуть ей не по плечу, -
Поглядите – в ней брезжит святое!
В этих девичьих брезжит глазах
Из-под ярких платочков, косынок,
Каждый юноша строг, словно инок,
Пред иконами в светлых слезах.
Это все среди свиста, галопа
Молодежного в нищей стране:
Мол, смотрите, мы тоже Европа,
Мы с Европою щас наравне!
Иль с Америкой – нам все едино,
Аллилуйя для нас – а-ля-ля!
Я взираю, как пляшет детина
Да не Муромец этот Илья.
Но колышется крестик нательный
Стуком сердца: я жив, и жива
Русь моя, и больна не смертельно –
Да развеется злая молва!
... (Я думал, мы будем всегда)
Я думал, мы будем всегда,
Состаримся лишь постепенно,
Но вот набежали года,
Вскипела косматая пена.
Так где же мы, где же мы, где? –
Кругом царство духа иного.
Мы пишем пером… по воде
Свое сокровенное слово.
Колеблется слово, дрожит,
Смывается светлой волною,
Оно до тебя добежит,
На миг отодвинет иное.
Но снова надвинется тьма,
Неявное, смутное что-то.
Сойти очень просто с ума
Среди грабежа и расчета.
С наскоку взяла города
Лихая нечистая сила…
Казалось, мы будем всегда,
Ведь нас на два века хватило!
Состаримся лишь постепенно,
Но вот набежали года,
Вскипела косматая пена.
Так где же мы, где же мы, где? –
Кругом царство духа иного.
Мы пишем пером… по воде
Свое сокровенное слово.
Колеблется слово, дрожит,
Смывается светлой волною,
Оно до тебя добежит,
На миг отодвинет иное.
Но снова надвинется тьма,
Неявное, смутное что-то.
Сойти очень просто с ума
Среди грабежа и расчета.
С наскоку взяла города
Лихая нечистая сила…
Казалось, мы будем всегда,
Ведь нас на два века хватило!
... (Как мне избежать столпотворенья)
Как мне избежать столпотворенья,
Как мне написать стихотворенье,
Где бы свет главенствовал над тьмою
Даже и метельною зимою…
Как мне написать стихотворенье
О любви – Господнем одареньеи,
Где бы я любил, меня любили,
А не поднимали клубы пыли,
Требуя то это, а то это
В мире, где любовь на крест воздета,
Где бледны, а не белы березы,
А иконы источают слезы…
Как мне написать стихотворенье…
Как мне написать стихотворенье,
Где бы свет главенствовал над тьмою
Даже и метельною зимою…
Как мне написать стихотворенье
О любви – Господнем одареньеи,
Где бы я любил, меня любили,
А не поднимали клубы пыли,
Требуя то это, а то это
В мире, где любовь на крест воздета,
Где бледны, а не белы березы,
А иконы источают слезы…
Как мне написать стихотворенье…
среда, 15 июля 2009 г.
ПАМЯТИ АНАТОЛИЯ АРДАТОВА
Спи, Толя, под белой берёой,
Не минет тебя благодать…
Сглотнули мы горькие слёзы
И грустно ушли доживать,
Дышать громом улиц и пылью,
Грустить, что ты рано ушел,
Не видеть, как скорбные крылья
Сложил наш самарский футбол.
А ты так страдал за команду,
Листал, словно книгу, эфир,
И сдерживал сердцем громаду,
Которой название – мир.
Но всё же она навалилась
И смяла дыханье в груди…
Господь, прояви Свою милость,
За руку его проведи
По светлому райскому полю
Под пологом вечной зари,
Поэта Ардатова Толю
В просторы Свои забери!
2005
Не минет тебя благодать…
Сглотнули мы горькие слёзы
И грустно ушли доживать,
Дышать громом улиц и пылью,
Грустить, что ты рано ушел,
Не видеть, как скорбные крылья
Сложил наш самарский футбол.
А ты так страдал за команду,
Листал, словно книгу, эфир,
И сдерживал сердцем громаду,
Которой название – мир.
Но всё же она навалилась
И смяла дыханье в груди…
Господь, прояви Свою милость,
За руку его проведи
По светлому райскому полю
Под пологом вечной зари,
Поэта Ардатова Толю
В просторы Свои забери!
2005
ДЕВЯНОСТЫЕ В ОТРЫВКАХ
Девяностые годы,
Ликованье и страх,
Пресловутые коды
На железных дверях.
Очертанья нечетки
У страны и судьбы,
Лишь стальные решетки
Откровенно грубы.
.......................................
Под шумок перебранки
По стране — изнутри
Разом выперли банки,
Вздулись, как волдыри.
... Были клятвы до гроба,
Чистый юности пыл,
Но сосущей утробой
Банк ее поглотил.
Носит он эту рану,
Носит думу свою —
То ли губы к стакану,
То ли руки — к ружью...
..........................................
Девяностые годы,
Богачи, голытьба.
Засыпали — свобода,
А проснулись — стрельба.
Стынут мирные домны,
Но в огне и дыму
Дом в столице огромный —
Танки бьют по нему.
Холодна партитура
От войны до войны,
И глаза Самодура
Еле в щелках видны.
Хоть и бражник отпетый,
И тяжел, точно слон,
Только оперой этой
Дирижирует — он.
Дирижирует — о-пп-а —
Пьяный взмах у виска, —
И стремглав из Европы
Покатились войска...
............................................
И к стране, где в разрухе
И дела, и мечты,
Простираю я руки,
А ладони — пусты.
Что ей голос мой чуткий,
Коли сутки подряд
В электронные дудки
Скоморохи гудят.
Словно бы в кабаке я —
Гром с экрана и чад,
И лакеи, лакеи
мельтешат, мельтешат...
Ликованье и страх,
Пресловутые коды
На железных дверях.
Очертанья нечетки
У страны и судьбы,
Лишь стальные решетки
Откровенно грубы.
.......................................
Под шумок перебранки
По стране — изнутри
Разом выперли банки,
Вздулись, как волдыри.
... Были клятвы до гроба,
Чистый юности пыл,
Но сосущей утробой
Банк ее поглотил.
Носит он эту рану,
Носит думу свою —
То ли губы к стакану,
То ли руки — к ружью...
..........................................
Девяностые годы,
Богачи, голытьба.
Засыпали — свобода,
А проснулись — стрельба.
Стынут мирные домны,
Но в огне и дыму
Дом в столице огромный —
Танки бьют по нему.
Холодна партитура
От войны до войны,
И глаза Самодура
Еле в щелках видны.
Хоть и бражник отпетый,
И тяжел, точно слон,
Только оперой этой
Дирижирует — он.
Дирижирует — о-пп-а —
Пьяный взмах у виска, —
И стремглав из Европы
Покатились войска...
............................................
И к стране, где в разрухе
И дела, и мечты,
Простираю я руки,
А ладони — пусты.
Что ей голос мой чуткий,
Коли сутки подряд
В электронные дудки
Скоморохи гудят.
Словно бы в кабаке я —
Гром с экрана и чад,
И лакеи, лакеи
мельтешат, мельтешат...
... (Мягко сияющий день Рождества)
Мягко сияющий день Рождества.
Где же морозы? Скорей — предвесенье.
Это причуда? Иль благословенье
Золотом, коим полна синева?
Золотом блещут возглавья церквей,
Золотом в храме мерцают оклады.
Грешники, как мы сиянию рады,
Певчим, сим птицам Эдемских ветвей!
Или не кинемся завтра же в пляс,
Будем работать локтями, плечами,
Быстро забыв, что большими очами
Мальчик страдающий смотрит на нас...
Будет расти не по дням, а часам
Этот ребенок, сей сын человечий,
Отрок небесный — и вскорости сам
Снова грехи наши взвалит на плечи.
Снова главу свою склонит с креста,
Снова прокатится гром в поднебесье...
И на Руси все и грады и веси
Радостно грянут: — Воскресе! Воскресе!
... Мягко сияющий день Рождества...
Где же морозы? Скорей — предвесенье.
Это причуда? Иль благословенье
Золотом, коим полна синева?
Золотом блещут возглавья церквей,
Золотом в храме мерцают оклады.
Грешники, как мы сиянию рады,
Певчим, сим птицам Эдемских ветвей!
Или не кинемся завтра же в пляс,
Будем работать локтями, плечами,
Быстро забыв, что большими очами
Мальчик страдающий смотрит на нас...
Будет расти не по дням, а часам
Этот ребенок, сей сын человечий,
Отрок небесный — и вскорости сам
Снова грехи наши взвалит на плечи.
Снова главу свою склонит с креста,
Снова прокатится гром в поднебесье...
И на Руси все и грады и веси
Радостно грянут: — Воскресе! Воскресе!
... Мягко сияющий день Рождества...
... (Скудеют и чувства мои, и стихи)
Скудеют и чувства мои, и стихи,
Природа не кажется больше прекрасной —
Обычные сосны, березы да мхи;
Брожу среди них, равнодушно-безгласный.
Вдыхаю целительный хвойный настой,
И большего бренному телу не надо.
Ни музыки рая, ни грохота ада —
Я жизнью живу холостой и простой.
Я в дом возвращусь, себе кашу сварю,
Шуршать буду свежей газетой лениво.
Наверно, я пережил муку свою —
И пору раздумья, и пору порыва.
Но всё пред собой я в каком-то долгу,
Неужто случится, что завтра спросонок
С постели вскочу и к окну подбегу,
И солнцу обрадуюсь, словно ребенок?
Природа не кажется больше прекрасной —
Обычные сосны, березы да мхи;
Брожу среди них, равнодушно-безгласный.
Вдыхаю целительный хвойный настой,
И большего бренному телу не надо.
Ни музыки рая, ни грохота ада —
Я жизнью живу холостой и простой.
Я в дом возвращусь, себе кашу сварю,
Шуршать буду свежей газетой лениво.
Наверно, я пережил муку свою —
И пору раздумья, и пору порыва.
Но всё пред собой я в каком-то долгу,
Неужто случится, что завтра спросонок
С постели вскочу и к окну подбегу,
И солнцу обрадуюсь, словно ребенок?
... (Все чаще мысль, почти что неживая)
Всё чаще мысль, почти что неживая,
Приходит в череде безликих дней:
Что не живу я — просто доживаю...
Да, да, не ножевая — неживая
Приходит мысль... И что мне делать с ней?
Что делать мне, когда она нисколько
Не трогает — ну буду есть да пить.
Ни с трезвого, ни с пьяного наскока
Не победить её, не истребить.
Сживаюсь, как со скушною женою,
Которая смиреньем хороша.
Но полнится тоскливою виною,
Мешая пить и есть, скулит душа.
Она восторг и свежесть потеряла,
Хоть не черна еще, но не светла,
И в ней неясный проблеск идеала
Саднит осколком острого стекла.
Приходит в череде безликих дней:
Что не живу я — просто доживаю...
Да, да, не ножевая — неживая
Приходит мысль... И что мне делать с ней?
Что делать мне, когда она нисколько
Не трогает — ну буду есть да пить.
Ни с трезвого, ни с пьяного наскока
Не победить её, не истребить.
Сживаюсь, как со скушною женою,
Которая смиреньем хороша.
Но полнится тоскливою виною,
Мешая пить и есть, скулит душа.
Она восторг и свежесть потеряла,
Хоть не черна еще, но не светла,
И в ней неясный проблеск идеала
Саднит осколком острого стекла.
ОЗАРЕНИЕ ИОАННА
Митрополит Иоанн,
Тот, чьи труды о России
Лжи разгоняли туман,
Недругам срамом грозили,
Скромен и голосом тих,
Подвиг свершал непреклонно,
Каждый Писания стих
Громом срывался с амвона.
Грозный Спаситель оплечь,
Жезл — символ мудрого сана...
Но не об этом здесь речь,
Речь о душе Иоанна.
Отроком, жизненных сил
Полным, однажды в постели
С ужасом он ощутил
Жизни отсутствие в теле.
Нет, сердце бьется, гудит
Кровь и трепещут ресницы,
Но кто-то жизнь из груди
Вынул враждебной десницей.
Эта внутри пустота,
Звон неживой, отдаленный...
И, призывая Христа,
Мальчик упал пред иконой.
Долго молился и вот
Божью он выпросил милость:
Сладко и грузно, как мёд,
Медленно жизнь возвратилась.
И озарился тогда
Отрок догадкой, что, кроме
Жизни, где сон и еда,
Просто движение крови,
Тонкая, светлая есть
Трепетность, полная смысла,
Не подсчитать, не прочесть
Все её буквы и числа...
.............................................
Сей простодушный рассказ
Я повторил не напрасно.
Скажете, он не про вас,
Ну и прекрасно, прекрасно.
Кровь моя тоже гудит,
Сердце повернуто к свету,
Только всё реже в груди
Чувствую трепетность эту.
Вроде и совесть чиста,
Замыслы всякие строю...
Если б внутри пустота
Волком не выла порою...
Тот, чьи труды о России
Лжи разгоняли туман,
Недругам срамом грозили,
Скромен и голосом тих,
Подвиг свершал непреклонно,
Каждый Писания стих
Громом срывался с амвона.
Грозный Спаситель оплечь,
Жезл — символ мудрого сана...
Но не об этом здесь речь,
Речь о душе Иоанна.
Отроком, жизненных сил
Полным, однажды в постели
С ужасом он ощутил
Жизни отсутствие в теле.
Нет, сердце бьется, гудит
Кровь и трепещут ресницы,
Но кто-то жизнь из груди
Вынул враждебной десницей.
Эта внутри пустота,
Звон неживой, отдаленный...
И, призывая Христа,
Мальчик упал пред иконой.
Долго молился и вот
Божью он выпросил милость:
Сладко и грузно, как мёд,
Медленно жизнь возвратилась.
И озарился тогда
Отрок догадкой, что, кроме
Жизни, где сон и еда,
Просто движение крови,
Тонкая, светлая есть
Трепетность, полная смысла,
Не подсчитать, не прочесть
Все её буквы и числа...
.............................................
Сей простодушный рассказ
Я повторил не напрасно.
Скажете, он не про вас,
Ну и прекрасно, прекрасно.
Кровь моя тоже гудит,
Сердце повернуто к свету,
Только всё реже в груди
Чувствую трепетность эту.
Вроде и совесть чиста,
Замыслы всякие строю...
Если б внутри пустота
Волком не выла порою...
... (Все о войне да о войне)
Всё о войне да о войне
Между “своими” и “чужими”,
А хочется лишь о весне,
Чтоб жить и петь в ее режиме.
Как в Переделкине светло,
Такое пенье, трепетанье,
Что даже губы мне свело
В восторге глупом подражанья.
Нет надобности подражать
Тому, что снизошло от Бога,
И хоть жива в душе тревога,
Но в ней растет и благодать,
Поскольку вешняя вода —
Её повсюду отраженье —
Глаза промыла, и тогда
Вдруг разом прояснилось зренье.
И вижу я — страна жива,
Над грядками благоговея.
Пусть эта новость не нова,
Но многих новостей новее.
Народу пребывать во зле
Нельзя, хоть доведен до ручки, —
От зла родятся на земле
Лишь ядовитые колючки.
И наш народ, от высоты
Небес хмелея понемножку,
Сажает нежные цветы,
Не только редьку да картошку.
Между “своими” и “чужими”,
А хочется лишь о весне,
Чтоб жить и петь в ее режиме.
Как в Переделкине светло,
Такое пенье, трепетанье,
Что даже губы мне свело
В восторге глупом подражанья.
Нет надобности подражать
Тому, что снизошло от Бога,
И хоть жива в душе тревога,
Но в ней растет и благодать,
Поскольку вешняя вода —
Её повсюду отраженье —
Глаза промыла, и тогда
Вдруг разом прояснилось зренье.
И вижу я — страна жива,
Над грядками благоговея.
Пусть эта новость не нова,
Но многих новостей новее.
Народу пребывать во зле
Нельзя, хоть доведен до ручки, —
От зла родятся на земле
Лишь ядовитые колючки.
И наш народ, от высоты
Небес хмелея понемножку,
Сажает нежные цветы,
Не только редьку да картошку.
... (Люблю за то, что пострадал в Свой Час)
Люблю за то, что пострадал в Свой Час
За малых сих и стал в сознаньи вечен,
Люблю за то, что в каждого из нас
Бывает Он хоть раз вочеловечен.
Как часто ныне в сердце нет огня,
Душа полна сомнения и смуты.
Но вот вочеловечен Он в меня —
И счастлив я на краткие минуты.
Счастливее меня и кротче нет,
И в теле жилка каждая — живая!
Но — коротки минуты, гаснет свет,
Бежит, и я за ним не успеваю...
За малых сих и стал в сознаньи вечен,
Люблю за то, что в каждого из нас
Бывает Он хоть раз вочеловечен.
Как часто ныне в сердце нет огня,
Душа полна сомнения и смуты.
Но вот вочеловечен Он в меня —
И счастлив я на краткие минуты.
Счастливее меня и кротче нет,
И в теле жилка каждая — живая!
Но — коротки минуты, гаснет свет,
Бежит, и я за ним не успеваю...
... (Мне увиделось: Кожинов жив!)
Мне увиделось: Кожинов жив!
С неизменной своей сигаретой
Весь он к истине дерзкий прорыв,
К потаённому древнему свету.
Средь громоздких сидим стеллажей,
Он со мною беседует строго,
За промашки не гонит взашей,
Ибо он не судья, но подмога.
Вот стоим на вершине горы,
Отдаваясь полдневному жару…
И влюбился он с этой поры
Навсегда в Жигули и Самару.
В Жигулях спрессовались века,
И пронзали нас древние токи,
А под нами сияла река,
И всё слышался голос далёкий.
Он так нежно и тонко звучал
Из воздушной таинственной сферы, —
Может быть, о начале начал,
О стяжании правды и веры…
Мне увиделось: Кожинов жив,
Он не сломлен болезнью смертельной,
Словно лопнул зловещий нарыв —
И опять мой наставник на Стрельной.
С неизменной своей сигаретой
Весь он к истине дерзкий прорыв,
К потаённому древнему свету.
Средь громоздких сидим стеллажей,
Он со мною беседует строго,
За промашки не гонит взашей,
Ибо он не судья, но подмога.
Вот стоим на вершине горы,
Отдаваясь полдневному жару…
И влюбился он с этой поры
Навсегда в Жигули и Самару.
В Жигулях спрессовались века,
И пронзали нас древние токи,
А под нами сияла река,
И всё слышался голос далёкий.
Он так нежно и тонко звучал
Из воздушной таинственной сферы, —
Может быть, о начале начал,
О стяжании правды и веры…
Мне увиделось: Кожинов жив,
Он не сломлен болезнью смертельной,
Словно лопнул зловещий нарыв —
И опять мой наставник на Стрельной.
КРАСНОТАЛ
О гибких прутьях краснотала
За Волгой в солнечной глуши
Моя душа всегда мечтала
И причитала: напиши!
И вижу я, как не без форса
Стою за Волгой на лыжне
Средь краснотала с голым торсом,
И солнце марта светит мне.
И снег уже слегка подплавлен,
И тени синие кругом,
И мысли все мои о главном,
О недоступно-дорогом.
О трепетном соединенье
Вот с этим миром белизны
И сини… о стихотворенье
Из первых признаков весны.
О том, что жизнь необозрима,
В ней светится ядро любви,
Которая проходит мимо,
Но требует — останови!
О том, что сердце не устало
Творить прекрасную игру,
О гибких прутьях краснотала,
Посвистывающих на ветру.
За Волгой в солнечной глуши
Моя душа всегда мечтала
И причитала: напиши!
И вижу я, как не без форса
Стою за Волгой на лыжне
Средь краснотала с голым торсом,
И солнце марта светит мне.
И снег уже слегка подплавлен,
И тени синие кругом,
И мысли все мои о главном,
О недоступно-дорогом.
О трепетном соединенье
Вот с этим миром белизны
И сини… о стихотворенье
Из первых признаков весны.
О том, что жизнь необозрима,
В ней светится ядро любви,
Которая проходит мимо,
Но требует — останови!
О том, что сердце не устало
Творить прекрасную игру,
О гибких прутьях краснотала,
Посвистывающих на ветру.
... (Я закопал себя в провинции - от лени?)
Я закопал себя в провинции — от лени?
Иль от любви к блистающей реке?..
Но не встаю, как прежде, на колени
Перед Москвой, что брезжит вдалеке.
Конечно, там все главные святыни,
Но… русское ущемлено в правах,
И тянется душа к степи, к пустыне,
Где прадедов витает зов и прах.
Прости меня, великая столица,
Вовек я до тебя не дорасту,
Но в сельской церкви слаще мне молиться
Простому деревенскому Христу.
Иль от любви к блистающей реке?..
Но не встаю, как прежде, на колени
Перед Москвой, что брезжит вдалеке.
Конечно, там все главные святыни,
Но… русское ущемлено в правах,
И тянется душа к степи, к пустыне,
Где прадедов витает зов и прах.
Прости меня, великая столица,
Вовек я до тебя не дорасту,
Но в сельской церкви слаще мне молиться
Простому деревенскому Христу.
МОРДОВСКИЙ БАС
Был Яушев, мордовский бас,
Пивною кружкой пил он водку,
И это было в самый раз,
Ничуть не портило походку.
Он, выпив, пробовал свои
Голосовые связки трошки --
И прочь кидались воробьи,
К асфальту прижимались кошки.
И знал саранский весь народ,
Внимало и тугое ухо,
Что это Яушев идет,
Проносит царственное брюхо.
И я средь прочих пацанов
Глазел, хоть меломаном не был,
Как вдруг являлся Годунов
Под будничным саранским небом.
Бас пародировать любил:
Уставший от московской скуки,
Он юрких мальчиков ловил
В объятья, растопырив руки.
И снова, тяжело дыша,
К ларьку -- и снова в кружке зелье.
Жила в нем мощная душа,
И прыгало в очах веселье.
...Всем городом опять в Москву
Мы Яушева провожали,
И видели его тоску
Все, кто толпился на вокзале.
Потом в десятый, в сотый раз,
Как бы желая откупиться,
Уже благообразный бас
Звучал нам мягко из столицы.
Пивною кружкой пил он водку,
И это было в самый раз,
Ничуть не портило походку.
Он, выпив, пробовал свои
Голосовые связки трошки --
И прочь кидались воробьи,
К асфальту прижимались кошки.
И знал саранский весь народ,
Внимало и тугое ухо,
Что это Яушев идет,
Проносит царственное брюхо.
И я средь прочих пацанов
Глазел, хоть меломаном не был,
Как вдруг являлся Годунов
Под будничным саранским небом.
Бас пародировать любил:
Уставший от московской скуки,
Он юрких мальчиков ловил
В объятья, растопырив руки.
И снова, тяжело дыша,
К ларьку -- и снова в кружке зелье.
Жила в нем мощная душа,
И прыгало в очах веселье.
...Всем городом опять в Москву
Мы Яушева провожали,
И видели его тоску
Все, кто толпился на вокзале.
Потом в десятый, в сотый раз,
Как бы желая откупиться,
Уже благообразный бас
Звучал нам мягко из столицы.
... (Ах, зря отменили на Волге гудки)
Ах, зря отменили на Волге гудки,
Они б исцелили меня от тоски.
Лежу на спине -- и ни капельки сна
В глазах, что изъедены тьмою до дна.
А если б запел, закричал пароход
Над вкрадчивой ширью полуночных вод,
Целебное эхо вода б разнесла
Во все закоулки, где люди без сна.
И я б встрепенулся, оставил кровать,
Пусть будет бессонница в ней ночевать,
И я бы в каюту неслышно вошел,
Улегся бы в бархат диванный и шелк
И слушал бы, слушал бы, как без следа
Назад из-под днища уходит вода
И как вслед за ней, возвращая покой,
Уходит бессонница вместе с тоской...
Я быстро вернусь в свой нахмуренный дом,
Туда, где на койке в обличье моем
Бессонница дремлет, ее оттолкну
И сразу отдамся прозрачному сну.
И будут речные гудки чередой
Мой сон продлевать над широкой водой.
Они б исцелили меня от тоски.
Лежу на спине -- и ни капельки сна
В глазах, что изъедены тьмою до дна.
А если б запел, закричал пароход
Над вкрадчивой ширью полуночных вод,
Целебное эхо вода б разнесла
Во все закоулки, где люди без сна.
И я б встрепенулся, оставил кровать,
Пусть будет бессонница в ней ночевать,
И я бы в каюту неслышно вошел,
Улегся бы в бархат диванный и шелк
И слушал бы, слушал бы, как без следа
Назад из-под днища уходит вода
И как вслед за ней, возвращая покой,
Уходит бессонница вместе с тоской...
Я быстро вернусь в свой нахмуренный дом,
Туда, где на койке в обличье моем
Бессонница дремлет, ее оттолкну
И сразу отдамся прозрачному сну.
И будут речные гудки чередой
Мой сон продлевать над широкой водой.
У ГРОБА ФЕТА
Не так ли я, сосуд скудельный,
Дерзаю на запретный путь --
Стихии чуждой, запредельной
Стремясь хоть каплю зачерпнуть?
Афанасий Фет
В Клеймёнове, в приделе нижнем храма --
Два скромных камня: Афанасий Фет
С супругою, вокруг же -- панорама
Долины и холмов, весь белый свет.
Но под камнями тел истлевших нет,
Природой здесь разыгрывалась драма:
Вода хлестала сверху и упрямо
Вверх напирала из глубинных недр.
И закачались ветхие гробы
На вулнах и распались на теченья,
И словно бы здесь некий перст судьбы,
Исполненный глубокого значенья.
И не возмездье двигало, о нет,
Все эти силы шумные, лихие, --
Здесь предан был космический поэт
Хоть чуждой, но возлюбленной стихии.
В приделе же, над коем высота
Свой крест порою в быстрых тучах прячет, --
В могилах тихо плачет пустота,
Две пустоты, обнявшись, тихо плачут...
Дерзаю на запретный путь --
Стихии чуждой, запредельной
Стремясь хоть каплю зачерпнуть?
Афанасий Фет
В Клеймёнове, в приделе нижнем храма --
Два скромных камня: Афанасий Фет
С супругою, вокруг же -- панорама
Долины и холмов, весь белый свет.
Но под камнями тел истлевших нет,
Природой здесь разыгрывалась драма:
Вода хлестала сверху и упрямо
Вверх напирала из глубинных недр.
И закачались ветхие гробы
На вулнах и распались на теченья,
И словно бы здесь некий перст судьбы,
Исполненный глубокого значенья.
И не возмездье двигало, о нет,
Все эти силы шумные, лихие, --
Здесь предан был космический поэт
Хоть чуждой, но возлюбленной стихии.
В приделе же, над коем высота
Свой крест порою в быстрых тучах прячет, --
В могилах тихо плачет пустота,
Две пустоты, обнявшись, тихо плачут...
... (Метели голос тонок, коль в городе она)
Метели голос тонок, коль в городе она
Средь серых стен бетонных, как зверь, заключена.
И звучен глас метели, когда она в лесу
Колеблет сосны, ели и держит на весу.
Не праздничной капелью под вешний звон и шум,
Но вынянчен метелью мой беспокойный ум.
Истратил лет немало, жить силясь не спеша,
Но спуску не давала метельная душа.
Но странно -- только вспыхнет то пламя за стеклом --
И враз душа притихнет, наполнится теплом.
Она уже не птица и вместе с жаждой жить
Готовится проститься, готовится простить.
Ни суеты, ни боли -- реки глубокой дно.
Иль вспаханное поле, принявшее зерно.
Средь серых стен бетонных, как зверь, заключена.
И звучен глас метели, когда она в лесу
Колеблет сосны, ели и держит на весу.
Не праздничной капелью под вешний звон и шум,
Но вынянчен метелью мой беспокойный ум.
Истратил лет немало, жить силясь не спеша,
Но спуску не давала метельная душа.
Но странно -- только вспыхнет то пламя за стеклом --
И враз душа притихнет, наполнится теплом.
Она уже не птица и вместе с жаждой жить
Готовится проститься, готовится простить.
Ни суеты, ни боли -- реки глубокой дно.
Иль вспаханное поле, принявшее зерно.
... (Весь красный, без единого листка)
Т. Х.
Весь красный, без единого листка,
Боярышник с увядшей рябью ягод…
Неведомые строки следом лягут,
И чувствую — одна уже близка.
О чём она? Об осени?.. Опять!
Но что поделать, коли нет упадка
В природе, а покой и благодать,
Которые вдыхать свежо и сладко.
Горчинка же во сладости такой
Ещё добавит прелести природе,
Когда тебе сейчас вот, над рекой,
Шепчу слова, незначащие вроде.
О горечи, о сладости шепчу
Таких обычных наших отношений,
Которые пока что по плечу
Мне и тебе… и этот мир осенний
Уж не для нас ли затеплил свечу?
Огонь её колышется едва
Сквозь облака, что так летуче тают,
И о спокойной нежности слова
В груди без принужденья возникают.
Не буду говорить, что я люблю;
Как паутинку блёсткую глазами,
Я сердцем связи тонкие ловлю
Меж этой тихой осенью и нами.
Весь красный, без единого листка,
Боярышник с увядшей рябью ягод…
Неведомые строки следом лягут,
И чувствую — одна уже близка.
О чём она? Об осени?.. Опять!
Но что поделать, коли нет упадка
В природе, а покой и благодать,
Которые вдыхать свежо и сладко.
Горчинка же во сладости такой
Ещё добавит прелести природе,
Когда тебе сейчас вот, над рекой,
Шепчу слова, незначащие вроде.
О горечи, о сладости шепчу
Таких обычных наших отношений,
Которые пока что по плечу
Мне и тебе… и этот мир осенний
Уж не для нас ли затеплил свечу?
Огонь её колышется едва
Сквозь облака, что так летуче тают,
И о спокойной нежности слова
В груди без принужденья возникают.
Не буду говорить, что я люблю;
Как паутинку блёсткую глазами,
Я сердцем связи тонкие ловлю
Меж этой тихой осенью и нами.
.. (Я все реже слагаю стихи)
Я всё реже слагаю стихи,
Брезжат в памяти дальние лица…
Видно, ветхими стали мехи —
В них вину молодому не влиться.
Всё настойчивей зов тишины,
Приучающей жить бессловесно,
И пространные речи страшны,
И лишь память одна интересна.
Только исподволь — словно по льду
Пробираюсь я к истине слепо
И чего-то нежданного жду —
Уж не грома ли с ясного неба…
Мне привычно, но тесно, хоть плачь,
В моей старой заношенной шкуре…
Тут-то вот и явился палач,
Князь в стихах, но бирюк по натуре.
Грубый гений, которым в миру
Козыряют в признаньях несметных,
Ну а он-то себя на пиру
Представляет — средь ликов бессмертных.
…Не с небес неожиданный гром,
От него не померкли бы краски, —
Это гений меня топором
От души саданул, по-крестьянски!
Ах, не надо бы мне поминать
Этот миг, первобытный до дрожи,
Но когда я уж стал помирать,
То нежданно для подвигов ожил.
Пусть стрелу, иль топор, иль пращу
В ход пускают — теперь я при виде
Встречных гениев тропку крещу
И шепчу торопливо: "ИЗЫДИ!"
Брезжат в памяти дальние лица…
Видно, ветхими стали мехи —
В них вину молодому не влиться.
Всё настойчивей зов тишины,
Приучающей жить бессловесно,
И пространные речи страшны,
И лишь память одна интересна.
Только исподволь — словно по льду
Пробираюсь я к истине слепо
И чего-то нежданного жду —
Уж не грома ли с ясного неба…
Мне привычно, но тесно, хоть плачь,
В моей старой заношенной шкуре…
Тут-то вот и явился палач,
Князь в стихах, но бирюк по натуре.
Грубый гений, которым в миру
Козыряют в признаньях несметных,
Ну а он-то себя на пиру
Представляет — средь ликов бессмертных.
…Не с небес неожиданный гром,
От него не померкли бы краски, —
Это гений меня топором
От души саданул, по-крестьянски!
Ах, не надо бы мне поминать
Этот миг, первобытный до дрожи,
Но когда я уж стал помирать,
То нежданно для подвигов ожил.
Пусть стрелу, иль топор, иль пращу
В ход пускают — теперь я при виде
Встречных гениев тропку крещу
И шепчу торопливо: "ИЗЫДИ!"
БАБЬЕ ЛЕТО
Посвистывают трясогузки,
И облаков тугие сгустки
Вдруг проливают светлый дождь,
И радостный под ним идёшь…
Даёт небесная корова
Нам молоко опять и снова, —
Дымящееся молоко,
На сердце от него легко.
Так и проходит бабье лето,
И нитка паутинки вдета
Мной в самописное перо,
И строчки — словно серебро.
Бежит неровная цепочка
Из серебра — и к строчке строчка
Ложится на прохладный лист,
И воздух — тоже серебрист.
И золотист. И листья клёна
Вновь отчеканены до звона,
И гол боярышник, а ель
Над тропкой ворожит досель.
Она наворожит нам зиму,
А ныне полную корзину
Несут опёнков и груздей,
А я так в гости жду друзей.
Пусть не дождусь я в гости друга,
Но ими вся полна округа,
Они, уже навеселе,
Меня, должно быть, ждут к себе.
И облаков тугие сгустки
Вдруг проливают светлый дождь,
И радостный под ним идёшь…
Даёт небесная корова
Нам молоко опять и снова, —
Дымящееся молоко,
На сердце от него легко.
Так и проходит бабье лето,
И нитка паутинки вдета
Мной в самописное перо,
И строчки — словно серебро.
Бежит неровная цепочка
Из серебра — и к строчке строчка
Ложится на прохладный лист,
И воздух — тоже серебрист.
И золотист. И листья клёна
Вновь отчеканены до звона,
И гол боярышник, а ель
Над тропкой ворожит досель.
Она наворожит нам зиму,
А ныне полную корзину
Несут опёнков и груздей,
А я так в гости жду друзей.
Пусть не дождусь я в гости друга,
Но ими вся полна округа,
Они, уже навеселе,
Меня, должно быть, ждут к себе.
... (Беззащитная Россия)
Беззащитная Россия:
Поперёк ли, вдоль
Рыщут два зелёных змия —
Доллар, Алкоголь.
Оборвались всюду нити,
С молотка — земля.
"Но не баксы ж вы едите!" —
Вопиют поля.
И в парах ли алкоголя
Иль с тугой мошны
Поднималось, зрело Поле,
Доля всей страны?!
Причастится этой тайне
Каждый, кто не слеп:
Как на стареньком комбайне
Собирался хлеб.
Как, минуя все напасти,
Наши мужики
Сеют не во имя власти
И не вопреки.
Но во имя речки, лога,
Дольнего куста,
И, считай, во Имя Бога,
Господа Христа!
Поперёк ли, вдоль
Рыщут два зелёных змия —
Доллар, Алкоголь.
Оборвались всюду нити,
С молотка — земля.
"Но не баксы ж вы едите!" —
Вопиют поля.
И в парах ли алкоголя
Иль с тугой мошны
Поднималось, зрело Поле,
Доля всей страны?!
Причастится этой тайне
Каждый, кто не слеп:
Как на стареньком комбайне
Собирался хлеб.
Как, минуя все напасти,
Наши мужики
Сеют не во имя власти
И не вопреки.
Но во имя речки, лога,
Дольнего куста,
И, считай, во Имя Бога,
Господа Христа!
... (Я к русской осени приехал)
Я к русской осени приехал,
К родимой средней полосе,
По ярким клёнам — по застрехам —
Деревья, вижу, живы все.
Покуда жив и я — и слово
Могу покамест произнесть
Во здравие всего живого,
Которое под Богом есть.
Живёт и смерти не боится,
И я не верю, что помру,
Как эта ёлка или птица,
Или берёза на юру.
Но я, шагая мокрым логом,
Справляя жизни торжество,
Недаром произнёс "под Богом", —
Незнаем Промысел Его.
А оттого ещё любезней
Мне эти отчие места,
Что не противоречат бездне
Ни дух земной, ни красота.
К родимой средней полосе,
По ярким клёнам — по застрехам —
Деревья, вижу, живы все.
Покуда жив и я — и слово
Могу покамест произнесть
Во здравие всего живого,
Которое под Богом есть.
Живёт и смерти не боится,
И я не верю, что помру,
Как эта ёлка или птица,
Или берёза на юру.
Но я, шагая мокрым логом,
Справляя жизни торжество,
Недаром произнёс "под Богом", —
Незнаем Промысел Его.
А оттого ещё любезней
Мне эти отчие места,
Что не противоречат бездне
Ни дух земной, ни красота.
вторник, 14 июля 2009 г.
ТЕНЬ БАХТИНА
«Бахтин устарел!» — это юноша с длинной прической
Утверждает и скалится в белозубой улыбке, —
«Вы все устарели и мыслите скучно и плоско,
Под вами не почва, а грунт, он осклизлый и зыбкий.
Все истины ваши на этом колеблются грунте,
Попробуйте, их новой меркой измерьте,
А то вместе с нами на старые истины плюньте,
Засмейтесь над пошлостью жизни, ничтожеством смерти!»
Вот так говорил он, а я вдруг увидел седого
С костылем старика, неприметно стоял он в сторонке
От толп молодежи, от этого братства-содома,
По кругу вдыхавшего дым ядовитый и тонкий.
Я понял, что это Бахтин, рядом с ним я когда-то в Саранске
Чирикать в стихах начинал, но о нем и не ведал,
А он, на костыль опершись, студентам рассказывал сказки,
Что жизнь — карнавал; это числилось старческим бредом.
Саранск был уездным и пыльным, но он величался столицей,
И мы, стихотворцы, «по-столичному» жизнь прожигали,
Кричали стихами, торопились вскладчину напиться,
И мимо того старика гогоча прошагали.
И вот его тень четверть века спустя… нет, побольше…
Как время бежит — не успеешь покаяться другу,
Супруге признаться в любви… Но воистину, Боже,
Жизнь движется только по кругу, широкому кругу.
Пусть юноша этот блистательней и ядовитей,
Но мучим он той же старинной российской виною,
Но им управляют все те же незримые нити,
И тень Бахтина он недаром почуял спиною.
И есть на Руси неприметная, в общем, могила,
Но к этой могиле паломников ходит немало.
Помянем же, братья, сообща мудреца Михаила,
Он только сказал нам, он не был творцом Карнавала.
Утверждает и скалится в белозубой улыбке, —
«Вы все устарели и мыслите скучно и плоско,
Под вами не почва, а грунт, он осклизлый и зыбкий.
Все истины ваши на этом колеблются грунте,
Попробуйте, их новой меркой измерьте,
А то вместе с нами на старые истины плюньте,
Засмейтесь над пошлостью жизни, ничтожеством смерти!»
Вот так говорил он, а я вдруг увидел седого
С костылем старика, неприметно стоял он в сторонке
От толп молодежи, от этого братства-содома,
По кругу вдыхавшего дым ядовитый и тонкий.
Я понял, что это Бахтин, рядом с ним я когда-то в Саранске
Чирикать в стихах начинал, но о нем и не ведал,
А он, на костыль опершись, студентам рассказывал сказки,
Что жизнь — карнавал; это числилось старческим бредом.
Саранск был уездным и пыльным, но он величался столицей,
И мы, стихотворцы, «по-столичному» жизнь прожигали,
Кричали стихами, торопились вскладчину напиться,
И мимо того старика гогоча прошагали.
И вот его тень четверть века спустя… нет, побольше…
Как время бежит — не успеешь покаяться другу,
Супруге признаться в любви… Но воистину, Боже,
Жизнь движется только по кругу, широкому кругу.
Пусть юноша этот блистательней и ядовитей,
Но мучим он той же старинной российской виною,
Но им управляют все те же незримые нити,
И тень Бахтина он недаром почуял спиною.
И есть на Руси неприметная, в общем, могила,
Но к этой могиле паломников ходит немало.
Помянем же, братья, сообща мудреца Михаила,
Он только сказал нам, он не был творцом Карнавала.
понедельник, 13 июля 2009 г.
- 09.02.2009
Сиротину - 75!
Удивительное дело, автор как будто не спешит зафиксировать в стихах то, что мы называем «приметами времени», во всяком случае, нет в его книгах указаний на определённые события. А стихи, между тем, современны. Стиль Сиротина благороден, обнаруживает завидную стойкость к первозданной свежести слова. Все его стихи, точнее поэзию, нельзя назвать традиционной, сплетённой наигранной рифмой. Стихи живые…
Из его строчек сложились уже более 30 поэтических сборников. Сиротин современен самим складом поэтического характера, он влюблён в полноту и сочность жизни. Может, поэтому, Борис Зиновьевич и в свои 75 лет по спортивному подтянутый красивый человек. Непьющий, некурящий, трижды разведённый. Главным своим достижением, член Союза журналистов России, член Союза писателей России считает трех своих дочерей. Он посвятил им ни одно своё стихотворение... (телекомпания РИО-Самара)
... (Как хорошо промокнуть под дождем)
Как хорошо промокнуть под дождем,
Как весело пронзают стрелы
Твоё жарой измученное тело,
Как весело и сам вбегаешь в дом,
Обсох и пьешь горячий крепкий чай
И вписываешь в старую тетрадку:
«Как хорошо все то, что – невзначай,
Что вопреки унылому порядку!..»
А ты не молод, голову уже
Так трудно утром поднимать с подушки
И бытия забавные игрушки
Всё более тебе не по душе:
Разлуки, встречи, пьянство и не пить
Обет, который ты держать не в силах.
И женщин… их очень много, милых,
Но не одну уже не полюбить.
Но дождь… Что – дождь? – вода и все дела,
Однако он недаром свеж и громок.
Такое чувство, будто бы стрела
Застряла в сердце, иль, точней, обломок.
И хочется движенья – наплевать
На телевизор, даже и на книги,
Какие-то таинственные миги
Вдруг начали тобой повелевать.
Ты что-то ищешь, всё чего-то ждешь,
Бежишь куда-то, прочь тоска-кручина!..
Неужто же причина – просто дождь?
А что – вполне небесная причина!
2000
Как весело пронзают стрелы
Твоё жарой измученное тело,
Как весело и сам вбегаешь в дом,
Обсох и пьешь горячий крепкий чай
И вписываешь в старую тетрадку:
«Как хорошо все то, что – невзначай,
Что вопреки унылому порядку!..»
А ты не молод, голову уже
Так трудно утром поднимать с подушки
И бытия забавные игрушки
Всё более тебе не по душе:
Разлуки, встречи, пьянство и не пить
Обет, который ты держать не в силах.
И женщин… их очень много, милых,
Но не одну уже не полюбить.
Но дождь… Что – дождь? – вода и все дела,
Однако он недаром свеж и громок.
Такое чувство, будто бы стрела
Застряла в сердце, иль, точней, обломок.
И хочется движенья – наплевать
На телевизор, даже и на книги,
Какие-то таинственные миги
Вдруг начали тобой повелевать.
Ты что-то ищешь, всё чего-то ждешь,
Бежишь куда-то, прочь тоска-кручина!..
Неужто же причина – просто дождь?
А что – вполне небесная причина!
2000
ПОДРАЖАНИЕ КОНДАКУ НОВОЛЕТИЯ
В Вышних живый, великий Боже,
От великой Своей любви
Сей венец летних дней – погожий
Иль дождливый – благослови!
Сохрани в мире град и люди,
Твоя люди, высокий Бог.
Чтоб душа не была в остуде,
Чтоб ложился бы к слогу слог!
В честь тебя, Господь милосердный,
Под зовущей Твоей звездой
Будем мы трудиться усердно
Над строкою и бороздой!
2004
От великой Своей любви
Сей венец летних дней – погожий
Иль дождливый – благослови!
Сохрани в мире град и люди,
Твоя люди, высокий Бог.
Чтоб душа не была в остуде,
Чтоб ложился бы к слогу слог!
В честь тебя, Господь милосердный,
Под зовущей Твоей звездой
Будем мы трудиться усердно
Над строкою и бороздой!
2004
ЯЙЦО
Мне в одиночестве ютиться,
В прозрачно-твердой скорлупе,
В яйце, чудовищною птицей
Снесенном на моей тропе.
Она огромными крылами
Взмахнула, посбивав листву,
И быстро скрылась за холмами,
И я в яйце с тех пор живу.
Мне здесь не холодно, не жарко,
Не жаль, что кончен трудный путь,
Лишь одного бывает жалко,
Что некому упасть на грудь,
Облить холодными слезами
Живое чьё-нибудь лицо…
Вы за холмами, за лесами
Найдете ль жуткое яйцо?
Качусь то к северу, то к югу,
Вдоль, поперек, и не найти
Меня ни недругу, ни другу
На неуверенном пути.
Друзья, враги… пустое дело
Взывать к оставшимся в былом.
Давно та птица улетела,
Махнув чудовищным крылом.
И всю страну большую видя
Через броню, сквозь скорлупу,
Не слышу голоса я: «Выйди
И встань на твердую тропу!»
Так и качусь с тоской веселой
Страной неведомо куда,
И только слышу: плачут сёла,
И в буйном крике города.
2001
В прозрачно-твердой скорлупе,
В яйце, чудовищною птицей
Снесенном на моей тропе.
Она огромными крылами
Взмахнула, посбивав листву,
И быстро скрылась за холмами,
И я в яйце с тех пор живу.
Мне здесь не холодно, не жарко,
Не жаль, что кончен трудный путь,
Лишь одного бывает жалко,
Что некому упасть на грудь,
Облить холодными слезами
Живое чьё-нибудь лицо…
Вы за холмами, за лесами
Найдете ль жуткое яйцо?
Качусь то к северу, то к югу,
Вдоль, поперек, и не найти
Меня ни недругу, ни другу
На неуверенном пути.
Друзья, враги… пустое дело
Взывать к оставшимся в былом.
Давно та птица улетела,
Махнув чудовищным крылом.
И всю страну большую видя
Через броню, сквозь скорлупу,
Не слышу голоса я: «Выйди
И встань на твердую тропу!»
Так и качусь с тоской веселой
Страной неведомо куда,
И только слышу: плачут сёла,
И в буйном крике города.
2001
... (О как ненасытна попса)
О как ненасытна попса –
И летом бодра, и зимою.
Она не летит в небеса,
А низко висит над землёю.
Юродствуют, пляшут, кричат,
Ты, хочешь – не хочешь, а – слушай!
Ее отравляющий чад
Забил нам и ноздри, и уши.
- Чего так волнуешься ты? –
Услышал я голос неблизкий, -
Надвинулся век срамоты,
И ты в его пагубном списке.
Качайся на этой волне.
- А где же великая Муза?..
- А Муза, - ответили мне, -
Рыдает над трупом Союза.
2005
И летом бодра, и зимою.
Она не летит в небеса,
А низко висит над землёю.
Юродствуют, пляшут, кричат,
Ты, хочешь – не хочешь, а – слушай!
Ее отравляющий чад
Забил нам и ноздри, и уши.
- Чего так волнуешься ты? –
Услышал я голос неблизкий, -
Надвинулся век срамоты,
И ты в его пагубном списке.
Качайся на этой волне.
- А где же великая Муза?..
- А Муза, - ответили мне, -
Рыдает над трупом Союза.
2005
... (Как настойчиво зяблик поёт)
Как настойчиво зяблик поёт,
Им озвучены липы глубины,
И размашист засохший помёт
На балконе – помёт голубиный.
Лето, лето – свиданий пора,
И моя ещё песня не спета,
И всей шумной листвою двора
Жаркий ветер приветствует лето.
Я сбегаю к манящей реке,
Что излучиной каждой знакома,
И отрадно мне, что вдалеке
Раздается ворчание грома.
Свет креста на холме, словно глас,
Как высокий напутственный голос,
И отрадно, что в поле сейчас
Наливается крепостью колос.
И близка мне печаль деревень
В знойный час, где, под рокот мотора,
Золотая российская лень
Тяготеет над ширью простора.
Лето, лето, твой срок невелик,
И, хоть жизнью не очень обласкан,
Я в твоей мастерской – ученик,
Век учусь твоим солнечным краскам.
20.июнь.2005. Духов День
Им озвучены липы глубины,
И размашист засохший помёт
На балконе – помёт голубиный.
Лето, лето – свиданий пора,
И моя ещё песня не спета,
И всей шумной листвою двора
Жаркий ветер приветствует лето.
Я сбегаю к манящей реке,
Что излучиной каждой знакома,
И отрадно мне, что вдалеке
Раздается ворчание грома.
Свет креста на холме, словно глас,
Как высокий напутственный голос,
И отрадно, что в поле сейчас
Наливается крепостью колос.
И близка мне печаль деревень
В знойный час, где, под рокот мотора,
Золотая российская лень
Тяготеет над ширью простора.
Лето, лето, твой срок невелик,
И, хоть жизнью не очень обласкан,
Я в твоей мастерской – ученик,
Век учусь твоим солнечным краскам.
20.июнь.2005. Духов День
... (Зачем отечеству стихи)
Зачем отечеству стихи –
Сегодняшнему? Только разве,
Чтоб утаить свои грехи,
Или укрыть от мира язвы…
И посрамляют небеса
Сегодня разные кумиры,
И непотребная попса,
Как пыль, висит над бренным миром.
Творцы эстрадной чепухи
Владеют комнатою смеха.
Зачем отечеству стихи,
Чистейшее Господне эхо!
2005
Сегодняшнему? Только разве,
Чтоб утаить свои грехи,
Или укрыть от мира язвы…
И посрамляют небеса
Сегодня разные кумиры,
И непотребная попса,
Как пыль, висит над бренным миром.
Творцы эстрадной чепухи
Владеют комнатою смеха.
Зачем отечеству стихи,
Чистейшее Господне эхо!
2005
НЕЖНОСТЬ
Нежность – это надежный завет
Пониманья в любые минуты,
И не ревности цепкие путы,
Но глубокий и ласковый свет…
Мне лишь нежности надо твоей
После стольких-то лет неудачи;
Не стоять у закрытых дверей,
Вдруг закрытых, - и выть по-собачьи.
Нет, не ангелом быть во плоти
И не куклой надутой и чинной, -
А в тебя вновь и снова войти
Пламенеющим сильным мужчиной!
Сладкой отзывы слышать твои,
Приглушенные стоны и вскрики…
Нежность – это синоним любви,
Солнце в окна и по полу блики.
2002
Пониманья в любые минуты,
И не ревности цепкие путы,
Но глубокий и ласковый свет…
Мне лишь нежности надо твоей
После стольких-то лет неудачи;
Не стоять у закрытых дверей,
Вдруг закрытых, - и выть по-собачьи.
Нет, не ангелом быть во плоти
И не куклой надутой и чинной, -
А в тебя вновь и снова войти
Пламенеющим сильным мужчиной!
Сладкой отзывы слышать твои,
Приглушенные стоны и вскрики…
Нежность – это синоним любви,
Солнце в окна и по полу блики.
2002
ОСЕННЯЯ ГРЁЗА
Притихла под мелким дождем
Листва, не спеша опадая.
Мне грезится жизнь молодая:
Мы с Галей по парку идем.
Но Галя не любит меня,
Ей просто со мной интересно,
И луч через листья отвесный,
И воздух погожего дня, -
Всё это бодрит и зовет
Меня говорить без умолку
Стихами – в них много ли толку,
Когда Галю юноша ждет.
Но слушает Галя меня,
Хотя и не любит. Похоже,
Со мной интересней ей всё же
Средь этого ясного дня.
И я все читаю, шучу,
Мне весело рядом с любимой.
Но ветер, гуляка незримый,
Задует и эту свечу.
2004
Листва, не спеша опадая.
Мне грезится жизнь молодая:
Мы с Галей по парку идем.
Но Галя не любит меня,
Ей просто со мной интересно,
И луч через листья отвесный,
И воздух погожего дня, -
Всё это бодрит и зовет
Меня говорить без умолку
Стихами – в них много ли толку,
Когда Галю юноша ждет.
Но слушает Галя меня,
Хотя и не любит. Похоже,
Со мной интересней ей всё же
Средь этого ясного дня.
И я все читаю, шучу,
Мне весело рядом с любимой.
Но ветер, гуляка незримый,
Задует и эту свечу.
2004
... (Мне приснилось, что я молодой)
Мне приснилось, что я молодой,
В тесной келье своей не скрываюсь,
Ледяной обливаюсь водой
/Впрочем, я и сейчас обливаюсь/.
Только после облитья сего,
Чтобы мысли о прошлом воскресли,
Взять блокнот, ну а лучше всего –
С чашкой чая устроиться в кресле.
И припомнить, что был молодым,
Одевался, конечно, по моде,
Стиль держал, хоть случалось - и в дым…
Да и ныне держу еще, вроде.
Только мягкое кресло само,
Только эта уютная келья,
Словно в прошлые годы письмо, -
В нём сквозит напускное веселье.
До веселье ли, братья – года,
Хоть крепки ещё женщин объятья.
Но посмотришь туда и сюда –
Пустота, где вы, милые братья…
Хоть по-бабьи порой голоси,
Не откликнется молодость зову.
Было полным зерно на Руси,
Ныне ветер гоняет полову.
2004
В тесной келье своей не скрываюсь,
Ледяной обливаюсь водой
/Впрочем, я и сейчас обливаюсь/.
Только после облитья сего,
Чтобы мысли о прошлом воскресли,
Взять блокнот, ну а лучше всего –
С чашкой чая устроиться в кресле.
И припомнить, что был молодым,
Одевался, конечно, по моде,
Стиль держал, хоть случалось - и в дым…
Да и ныне держу еще, вроде.
Только мягкое кресло само,
Только эта уютная келья,
Словно в прошлые годы письмо, -
В нём сквозит напускное веселье.
До веселье ли, братья – года,
Хоть крепки ещё женщин объятья.
Но посмотришь туда и сюда –
Пустота, где вы, милые братья…
Хоть по-бабьи порой голоси,
Не откликнется молодость зову.
Было полным зерно на Руси,
Ныне ветер гоняет полову.
2004
БЛАГОДАТНОЕ
Снизошел благодатный огонь –
Значит, наша история длится.
Протяни, коль не страшно, ладонь,
Лишь пронзится, не испепелится.
Я увижу все жилки твои,
Как у листьев осеннего клёна,
И сказать захочу о любви
Торжествующе и опалённо.
Но, наверное, опять промолчу,
Ибо этот огонь так далече.
Лишь откроюсь Господню лучу –
Он ведь тоже пронзает и лечит.
Божий луч пробежит по крови,
От греха очищая и смрада.
Я хотел бы кричать о любви,
Только крика об этом – не надо.
2004
Значит, наша история длится.
Протяни, коль не страшно, ладонь,
Лишь пронзится, не испепелится.
Я увижу все жилки твои,
Как у листьев осеннего клёна,
И сказать захочу о любви
Торжествующе и опалённо.
Но, наверное, опять промолчу,
Ибо этот огонь так далече.
Лишь откроюсь Господню лучу –
Он ведь тоже пронзает и лечит.
Божий луч пробежит по крови,
От греха очищая и смрада.
Я хотел бы кричать о любви,
Только крика об этом – не надо.
2004
... (Скучаю по ласкам твоим)
Скучаю по ласкам твоим
В своём одиночестве – клетке,
И тают недели, как дым,
А наши свиданья столь редки…
Как пальцы тонки и легки,
Как нежно порхают по коже…
Но темная лапа тоски
На сердце тогда отчего же?
Ты к детям своим поспешишь,
Захлопнется тайная дверца,
И вновь одиночества тишь,
Но тягота свалится с сердца.
И день я, а может, и два
Обаманной дышу тишиною…
Найди мне такие слова,
Чтоб знал, что творится со мною.
Не ты не найдешь, не найду
И я, отыскать их не чаю,
И снова, с собой не в ладу,
По ласкам твоим заскучаю.
Всем грешным нутром возоплю,
Тепла возжелаю и взгляда.
Наверно, себя я люблю
Чуть больше, чем Господу надо…
И может, отсюда туга,
Что пью из чужого колодца,
В себе различая врага,
С которым не в силах бороться?..
2004
В своём одиночестве – клетке,
И тают недели, как дым,
А наши свиданья столь редки…
Как пальцы тонки и легки,
Как нежно порхают по коже…
Но темная лапа тоски
На сердце тогда отчего же?
Ты к детям своим поспешишь,
Захлопнется тайная дверца,
И вновь одиночества тишь,
Но тягота свалится с сердца.
И день я, а может, и два
Обаманной дышу тишиною…
Найди мне такие слова,
Чтоб знал, что творится со мною.
Не ты не найдешь, не найду
И я, отыскать их не чаю,
И снова, с собой не в ладу,
По ласкам твоим заскучаю.
Всем грешным нутром возоплю,
Тепла возжелаю и взгляда.
Наверно, себя я люблю
Чуть больше, чем Господу надо…
И может, отсюда туга,
Что пью из чужого колодца,
В себе различая врага,
С которым не в силах бороться?..
2004
... (Моя женщина мне говорит)
Моя женщина мне говорит:
«Не выдумывай зря, ты не старый!»
И сама нежной страстью горит;
Да и впрямь, с нею я не усталый,
Даже вроде бы и молодой,
Удаются все телодвиженья…
И тянусь за своею звездой,
Ввысь тянусь от ее притяженья.
Я не стар, даже если не брит,
И годами пока что не сломан…
Моя женщина мне говорит, -
Я живу ее ласковым словом.
Но с собою один на один,
В темноте просыпаясь средь ночи,
Не морщит я боюсь и седин,
А что жизненный пир все короче.
Пир ли это? – себе я кричу,
Коль больны мы все общей бедою!..
Но душа хочет быть молодою,
Припадая к живому ключу.
2004
«Не выдумывай зря, ты не старый!»
И сама нежной страстью горит;
Да и впрямь, с нею я не усталый,
Даже вроде бы и молодой,
Удаются все телодвиженья…
И тянусь за своею звездой,
Ввысь тянусь от ее притяженья.
Я не стар, даже если не брит,
И годами пока что не сломан…
Моя женщина мне говорит, -
Я живу ее ласковым словом.
Но с собою один на один,
В темноте просыпаясь средь ночи,
Не морщит я боюсь и седин,
А что жизненный пир все короче.
Пир ли это? – себе я кричу,
Коль больны мы все общей бедою!..
Но душа хочет быть молодою,
Припадая к живому ключу.
2004
БОКОВОЙ ПРИДЕЛ ХРАМА В ПЕРЕДЕЛКИНЕ
Прекрасней лика я не видел,
Вошедши в придел боковой:
Какой удивительный выдел
Не кисти – Природы самой!
Как будто явилась потреба
Божественный образ создать
У Воздуха, Солнца и Неба,
Чтоб людям нести благодать.
В церковном приделе, как в келье,
Пречистая дева живет,
Пред Нею в тоске ли, в веселье
Строжает душа, но поёт.
И губы сложились упрямо,
Чтоб с Нею один на один
Вдруг выдохнуть: Матушка, Мама,
Вот я, непутёвый Твой сын…
2004
Вошедши в придел боковой:
Какой удивительный выдел
Не кисти – Природы самой!
Как будто явилась потреба
Божественный образ создать
У Воздуха, Солнца и Неба,
Чтоб людям нести благодать.
В церковном приделе, как в келье,
Пречистая дева живет,
Пред Нею в тоске ли, в веселье
Строжает душа, но поёт.
И губы сложились упрямо,
Чтоб с Нею один на один
Вдруг выдохнуть: Матушка, Мама,
Вот я, непутёвый Твой сын…
2004
... ("Болящий дух врачует песнопенье")
«Болящий дух врачует песнопенье», -
Сказал поэт, и я ему вослед
Сейчас пишу своё стихотворенье
Как исцеленье от духовных бед.
Но нынче петь без остановки надо,
И выхода иного, видно, нет, -
Чтоб приподняться головой из ада
И хоть на миг увидеть горний свет.
2005
Сказал поэт, и я ему вослед
Сейчас пишу своё стихотворенье
Как исцеленье от духовных бед.
Но нынче петь без остановки надо,
И выхода иного, видно, нет, -
Чтоб приподняться головой из ада
И хоть на миг увидеть горний свет.
2005
... (Не проходит тягота на сердце)
Не проходит тягота на сердце,
Может быть, года тому виной…
Говорят друзья-единоверцы:
«Ты молись почаще, а не ной».
Я не ною, милые, не ною,
Просто правда подошли года
Просто с чистой красотой земною
Не хочу прощаться навсегда.
Обниму я славную подругу,
Отраженье этой красоты,
И пойдем по лесу и по лугу
Собирать последние цветы.
Как они милы, разнообразны:
Этот жёлтый, это голубой.
Не томись, моё сердечко, празднуй,
Мы ещё и здесь нужны с тобой.
2004
Может быть, года тому виной…
Говорят друзья-единоверцы:
«Ты молись почаще, а не ной».
Я не ною, милые, не ною,
Просто правда подошли года
Просто с чистой красотой земною
Не хочу прощаться навсегда.
Обниму я славную подругу,
Отраженье этой красоты,
И пойдем по лесу и по лугу
Собирать последние цветы.
Как они милы, разнообразны:
Этот жёлтый, это голубой.
Не томись, моё сердечко, празднуй,
Мы ещё и здесь нужны с тобой.
2004
... (Моя супруга скончалась от одиночества)
Моя супруга скончалась от одиночества,
Да, не чужая, хотя и расстались давно.
А я стесняюсь произносить слово «творчество»:
Может быть, истратил все, что было дано.
Не восстал бы, кабы не контрастный душ.
Но вот снова зяблики засвистели,
Словно это пение слетевшихся душ.
Ты такая была молодая, улыбкой сверкала,
Родила мне дочку – любимого Малыша,
Но исстратилась то ли от перекала,
То ли от недокала душа.
Скоро будет, Ольга, твой день рожденья,
Страшно думать, что некуда позвонить.
Дай мне, Господи, золотого терпенья
Все осмыслить, смириться и далее жить.
А мы с Малышом по утрам на Волге
Встречаемся, плаваем, свежестью жадно дыша.
Но ветерок бродит в сердце – грустный и колкий,
Потому что чувствуем, Ольга, - рядом твоя душа.
Это ты на нас смотришь сквозь блёстки солнечной пыли,
Как расстанемся скоро, каждый – в своё жильё…
Качаются отблески в воздухе – от воды ли,
Иль то развевается, Ольга, белое платье твоё…
2006
Да, не чужая, хотя и расстались давно.
А я стесняюсь произносить слово «творчество»:
Может быть, истратил все, что было дано.
Не восстал бы, кабы не контрастный душ.
Но вот снова зяблики засвистели,
Словно это пение слетевшихся душ.
Ты такая была молодая, улыбкой сверкала,
Родила мне дочку – любимого Малыша,
Но исстратилась то ли от перекала,
То ли от недокала душа.
Скоро будет, Ольга, твой день рожденья,
Страшно думать, что некуда позвонить.
Дай мне, Господи, золотого терпенья
Все осмыслить, смириться и далее жить.
А мы с Малышом по утрам на Волге
Встречаемся, плаваем, свежестью жадно дыша.
Но ветерок бродит в сердце – грустный и колкий,
Потому что чувствуем, Ольга, - рядом твоя душа.
Это ты на нас смотришь сквозь блёстки солнечной пыли,
Как расстанемся скоро, каждый – в своё жильё…
Качаются отблески в воздухе – от воды ли,
Иль то развевается, Ольга, белое платье твоё…
2006
... (Оля, видишь, как рано темнеет)
Оля, видишь, как рано темнеет,
Как туман повисает вокруг?
Даже бодрое сердце немеет,
Издает еле слышимый стук.
У меня ощущенье такое,
Что всю жизнь этой тьмою влеком,
Хоть избалован Волгой-рекою
И доверчивым теплым песком.
Я люблю летний полдень палящий,
Но вот даже у Волги спроси, -
Скажет, сумерки непроходящи,
Постоянны они на Руси.
Возмужали мы в сумерках этих,
Возмужали и дети давно,
Но росли они, их не заметив,
Это зрение редким дано.
Слава богу, что так, а не этак,
Слепота тоже дар непростой…
Оля, слышишь скрипение веток?
Тьма пришла на великий постой.
2004
Как туман повисает вокруг?
Даже бодрое сердце немеет,
Издает еле слышимый стук.
У меня ощущенье такое,
Что всю жизнь этой тьмою влеком,
Хоть избалован Волгой-рекою
И доверчивым теплым песком.
Я люблю летний полдень палящий,
Но вот даже у Волги спроси, -
Скажет, сумерки непроходящи,
Постоянны они на Руси.
Возмужали мы в сумерках этих,
Возмужали и дети давно,
Но росли они, их не заметив,
Это зрение редким дано.
Слава богу, что так, а не этак,
Слепота тоже дар непростой…
Оля, слышишь скрипение веток?
Тьма пришла на великий постой.
2004
ТЕБЕ НЕ ОДИНОКО?..
Скажи, тебе не одиноко,
Когда вокруг унылый вид,
И осени пустое око
В окно так пристально глядит?
И ни о чем ты не жалеешь
И просто не глядишь в окно,
У батареи руки греешь,
И жизнь идет, как быть должно?
А я жалею, так жалею,
Клоню тяжелую главу,
Я прошлым тягостно болею,
Хоть настоящим и живу.
И нежно женщина другая,
Тишайшую простёрши власть,
Слова находит, помогая,
В тоску мне вовсе не упасть.
Она мне говорит: ты сильный,
Тебе ли жизнь не по плечу?!.
А я свой плащ, тяжелый, пыльный
Печально по земле влачу.
Я жизнь люблю, да только связи
С ней год от год не прочней.
И столько под ногами грязи,
Что словно искупался в ней…
2004
Когда вокруг унылый вид,
И осени пустое око
В окно так пристально глядит?
И ни о чем ты не жалеешь
И просто не глядишь в окно,
У батареи руки греешь,
И жизнь идет, как быть должно?
А я жалею, так жалею,
Клоню тяжелую главу,
Я прошлым тягостно болею,
Хоть настоящим и живу.
И нежно женщина другая,
Тишайшую простёрши власть,
Слова находит, помогая,
В тоску мне вовсе не упасть.
Она мне говорит: ты сильный,
Тебе ли жизнь не по плечу?!.
А я свой плащ, тяжелый, пыльный
Печально по земле влачу.
Я жизнь люблю, да только связи
С ней год от год не прочней.
И столько под ногами грязи,
Что словно искупался в ней…
2004
... (Так хочется, чтоб кто-то пожалел)
Так хочется, чтобё кто-то пожалел,
И тут же отвращение – не надо!
Пока от головы до ног я цел
И не смущаюсь пристального взгляда.
Как эта дама пристально глядит,
И стало быть, не все еще пропало,
Но мне ведь просто взгляда мало, мало…
И разгорелся волчий аппетит.
Но это только шутка, не всерьёз,
И в молодости не был волком серым,
И хоть седою бородой оброс,
Не может быть поэт пенсионером.
И вот брожу среди нагих аллей,
Лишь под ногами шорох листопада.
И Господа прошу я: пожалей,
Ведь мне других жалеющих не надо!
2006
И тут же отвращение – не надо!
Пока от головы до ног я цел
И не смущаюсь пристального взгляда.
Как эта дама пристально глядит,
И стало быть, не все еще пропало,
Но мне ведь просто взгляда мало, мало…
И разгорелся волчий аппетит.
Но это только шутка, не всерьёз,
И в молодости не был волком серым,
И хоть седою бородой оброс,
Не может быть поэт пенсионером.
И вот брожу среди нагих аллей,
Лишь под ногами шорох листопада.
И Господа прошу я: пожалей,
Ведь мне других жалеющих не надо!
2006
... (Моя подруга заболела)
Моя подруга заболела,
И я живу, едва дыша,
Как будто бы лишился тела –
И плачет голая душа.
Не венчаны и не женаты,
Не то чтоб дьявольской пятой,
Но страстью были мы распяты,
Греховной, а не святой.
Быть может, в этом-то и дело,
А я простак, хотя и сед…
Моя подруга заболела,
Но, Господи, Ты милосерд!
Прости нам сотрясенья плоти
В объятьях сладострастной тьмы!
Мы думали, что мы в полете,
Когда в паденье были мы.
…Она стучалась так несмело
И осторожно в дверь мою…
Моя подруга заболела,
Неужто же не отмолю…
2006
И я живу, едва дыша,
Как будто бы лишился тела –
И плачет голая душа.
Не венчаны и не женаты,
Не то чтоб дьявольской пятой,
Но страстью были мы распяты,
Греховной, а не святой.
Быть может, в этом-то и дело,
А я простак, хотя и сед…
Моя подруга заболела,
Но, Господи, Ты милосерд!
Прости нам сотрясенья плоти
В объятьях сладострастной тьмы!
Мы думали, что мы в полете,
Когда в паденье были мы.
…Она стучалась так несмело
И осторожно в дверь мою…
Моя подруга заболела,
Неужто же не отмолю…
2006
... (Я лишь слово сказал о любви)
Я лишь слово сказал о любви,
А ведь клятву давал – ни полслова,
Не лови ты меня, не лови
В эти рваные сети былого.
Нет из прошлого ранящих стрел,
И поймёшь ты, что это не дело,
Коль увидишь, как я постарел,
Как душа ко всему охладела.
Только в вешнем тяжёлом чаду,
На знобящей черте ледохода
Незаслуженной радости жду,
И смеяться, и плакать охота.
2006
А ведь клятву давал – ни полслова,
Не лови ты меня, не лови
В эти рваные сети былого.
Нет из прошлого ранящих стрел,
И поймёшь ты, что это не дело,
Коль увидишь, как я постарел,
Как душа ко всему охладела.
Только в вешнем тяжёлом чаду,
На знобящей черте ледохода
Незаслуженной радости жду,
И смеяться, и плакать охота.
2006
... (Февраль сегодня завернул)
Февраль сегодня завернул,
В нём больше от суровой прозы:
То ледяной метели гул,
А то стоячие морозы.
И жизнь сегодня такова,
Что все мы, как промёрзшей яме,
Но в воздухе парят слова
Про Турцию или Маями.
Не надо мне чужих морей,
Я в Переделкино поеду,
Чтоб снова побрести по следу
Остывшей памяти моей.
Подумал так, но не прожгло,
Неужто память впрямь остыла?..
Скажи, а сколько лет прошло
С тех пор, ка ты меню любила?
Прекрасного лица овал,
Твои коралловые губы…
О как тебя я целовал,
Как после вышло громко, грубо…
Поеду вспомнить снеголом,
Там, у писательского дома,
И есль со сломанным крылом,
И ощущение надлома.
Как будто - ножик под ребро, -
Ни вздоха полного, ни шага,
И плакало моё перо,
И спотыкалось об бумагу.
…Любовь во сладостном хмелю,
Сквозь слёзы – проблеск идеала…
Неужто до сих пор люблю –
И только память задремала?
2005
В нём больше от суровой прозы:
То ледяной метели гул,
А то стоячие морозы.
И жизнь сегодня такова,
Что все мы, как промёрзшей яме,
Но в воздухе парят слова
Про Турцию или Маями.
Не надо мне чужих морей,
Я в Переделкино поеду,
Чтоб снова побрести по следу
Остывшей памяти моей.
Подумал так, но не прожгло,
Неужто память впрямь остыла?..
Скажи, а сколько лет прошло
С тех пор, ка ты меню любила?
Прекрасного лица овал,
Твои коралловые губы…
О как тебя я целовал,
Как после вышло громко, грубо…
Поеду вспомнить снеголом,
Там, у писательского дома,
И есль со сломанным крылом,
И ощущение надлома.
Как будто - ножик под ребро, -
Ни вздоха полного, ни шага,
И плакало моё перо,
И спотыкалось об бумагу.
…Любовь во сладостном хмелю,
Сквозь слёзы – проблеск идеала…
Неужто до сих пор люблю –
И только память задремала?
2005
... (Пахнет сухостью листьев увядших)
Пахнет сухостью листьев увядших,
Вот и вновь в Переделкине я.
Сколько было здесь вещих и вящих
В стороне от забот бытия.
Сколько было их – тосты и споры,
Песни дружбы и праведный гнев.
Но не стало всегдашней опоры,
И брожу меж поникших дерев.
Этот тонкий сквозняк увяданья –
Словно мир перед близким концом…
Сам себе я теперь оправданье
И опора пред Божьим лицом.
И в эпоху, где царствует глянец, -
На деревьях не он ли теперь?
Я не более как оборванец,
Перед коим враждебная дверь…
Этот тонкий сквозняк увяданья,
Этих туч набежавший свинец…
Сам себе я поэт и изданье,
Сам себе своих дум продавец.
2005
Вот и вновь в Переделкине я.
Сколько было здесь вещих и вящих
В стороне от забот бытия.
Сколько было их – тосты и споры,
Песни дружбы и праведный гнев.
Но не стало всегдашней опоры,
И брожу меж поникших дерев.
Этот тонкий сквозняк увяданья –
Словно мир перед близким концом…
Сам себе я теперь оправданье
И опора пред Божьим лицом.
И в эпоху, где царствует глянец, -
На деревьях не он ли теперь?
Я не более как оборванец,
Перед коим враждебная дверь…
Этот тонкий сквозняк увяданья,
Этих туч набежавший свинец…
Сам себе я поэт и изданье,
Сам себе своих дум продавец.
2005
... (Северо-Западный ветер)
Северо-Западный ветер
Быстро прогнал облака,
День стал прозрачен и светел,
Чаша небес глубока.
Зов электрички далёкий,
Постук весёлый колёс, -
Всё это тоже намёки
Бабьего лета, всерьёз.
А на столе у поэта –
К новым метафорам ключ, -
Признаком Бабьего лета
Светится солнечный луч.
И стихотворец угрюмый,
Отданный первой строке,
Светлою полнится думой
С чашкою кофе в руке.
2006
Быстро прогнал облака,
День стал прозрачен и светел,
Чаша небес глубока.
Зов электрички далёкий,
Постук весёлый колёс, -
Всё это тоже намёки
Бабьего лета, всерьёз.
А на столе у поэта –
К новым метафорам ключ, -
Признаком Бабьего лета
Светится солнечный луч.
И стихотворец угрюмый,
Отданный первой строке,
Светлою полнится думой
С чашкою кофе в руке.
2006
... (Ни голоса, ни отголоска)
Ни голоса, ни отголоска,
Неслышно спадает с ветвей
Лист дуба – церковного воска,
И клёна – отборных кровей.
Дожди отошли, Подмосковье
В бессильной осенней красе,
Когда пошатнулось здоровье,
Но силы иссякли не все.
И я в этом тихом паденьи
Листа очень тихо иду,
И осень мне – как откровенье,
И с нею я в полном ладу.
2006
Неслышно спадает с ветвей
Лист дуба – церковного воска,
И клёна – отборных кровей.
Дожди отошли, Подмосковье
В бессильной осенней красе,
Когда пошатнулось здоровье,
Но силы иссякли не все.
И я в этом тихом паденьи
Листа очень тихо иду,
И осень мне – как откровенье,
И с нею я в полном ладу.
2006
... (Мне храм Преображения Господня)
Мне храм Преображения Господня
Так кротко светит, но лишь раз в году,
И вот сюда приехал я сегодня,
И верю, что себя в себе найду.
Моя душа изныла, изболелась
И беспокойна, как родная Русь,
А ей бы и спокойствие и смелость –
Перекрещусь на храм, преображусь.
Хотя б в стихах… Глубины русской речи
Опять коснутся сердца и лица,
Которое гримасой изувечил
Я в тяжких снах о близости конца…
А храм меж тем звонит, и в этом звоне
Есть нота очень тонкая одна,
Которая среди басов не тонет,
И радость обещает мне она.
И это радость вечной и нетленной
Любви, что выше всех людских наук.
Не колокол – а из глубин Вселенной
Доносится зовущий этот звук.
Молчать, не сделав лишнего движенья,
Не ошибиться ни в одной строке,
А то исчезнет храм Преображенья,
Хоть будет и стоять невдалеке.
2006
Так кротко светит, но лишь раз в году,
И вот сюда приехал я сегодня,
И верю, что себя в себе найду.
Моя душа изныла, изболелась
И беспокойна, как родная Русь,
А ей бы и спокойствие и смелость –
Перекрещусь на храм, преображусь.
Хотя б в стихах… Глубины русской речи
Опять коснутся сердца и лица,
Которое гримасой изувечил
Я в тяжких снах о близости конца…
А храм меж тем звонит, и в этом звоне
Есть нота очень тонкая одна,
Которая среди басов не тонет,
И радость обещает мне она.
И это радость вечной и нетленной
Любви, что выше всех людских наук.
Не колокол – а из глубин Вселенной
Доносится зовущий этот звук.
Молчать, не сделав лишнего движенья,
Не ошибиться ни в одной строке,
А то исчезнет храм Преображенья,
Хоть будет и стоять невдалеке.
2006
ОСЕНЬ, ОСЕНЬ…
Тишина, лучезарный покой,
И листвы нежный шум под ногой,
Только это, увы, ненадолго –
Вон уж высь опустилась, наволгла.
Но и в этой-то преддождевой
Тьме пронизан я мыслью живой
О недавнем явлении света –
Ведь в душе его яркая мета,
Словно это небесный привой…
Осень, осень, синеющий лог,
Рыжий холм, - все здоровья залог, -
И антоновки запах предзимний…
Осень, радость и дальше неси мне,
Дай печали и радости впрок.
Чтоб бродить мне по этим холмам
Много лет, и белеющий храм
Всё бы мне в темноте открывался
И сиянием глаз отзывался
И глазам, и далеким мирам.
И листвы нежный шум под ногой,
Только это, увы, ненадолго –
Вон уж высь опустилась, наволгла.
Но и в этой-то преддождевой
Тьме пронизан я мыслью живой
О недавнем явлении света –
Ведь в душе его яркая мета,
Словно это небесный привой…
Осень, осень, синеющий лог,
Рыжий холм, - все здоровья залог, -
И антоновки запах предзимний…
Осень, радость и дальше неси мне,
Дай печали и радости впрок.
Чтоб бродить мне по этим холмам
Много лет, и белеющий храм
Всё бы мне в темноте открывался
И сиянием глаз отзывался
И глазам, и далеким мирам.
... (Помню, бабушка мне говорила)
Помню, бабушка мне говорила:
- Головую на запад, внучок,
Не ложись - чай, постель не могила,
А ложись головой на восток.
Я лежу на восток головою,
Чую теменем светлый исток
Дня с его высотой голубою;
Я лежу головой на восток.
И ко мне возвращается сила,
В мышцах копится тяжесть земли.
Верно бабушка мне говорила:
- Ты на запад постель не стели.
И вдыхаю я свежести запах...
А сама средь оградок и плит
Где-то там головою на запад,
Головою на запад лежит.
- Головую на запад, внучок,
Не ложись - чай, постель не могила,
А ложись головой на восток.
Я лежу на восток головою,
Чую теменем светлый исток
Дня с его высотой голубою;
Я лежу головой на восток.
И ко мне возвращается сила,
В мышцах копится тяжесть земли.
Верно бабушка мне говорила:
- Ты на запад постель не стели.
И вдыхаю я свежести запах...
А сама средь оградок и плит
Где-то там головою на запад,
Головою на запад лежит.
... (Наступило спокойное время)
Наступило спокойное время,
Мир улёгся в десяток клише,
Только некое тонкое бремя
Всё равно - как ледок - на душе.
Как царапинка - на сердце мета;
И беснуется телегерой,
И слепит, надвигаясь, комета,
Только всё это - как за горой,
За горой, по ту сторону света…
Время лени и нервных нагрузок,
Сытен стол твой, лежанка мягка,
Но простор для дыхания узок,
Щель меж крышами невелика.
А беды недвусмысленны жесты,
И на дом надвигается ночь.
На границе тревог и блаженства
Надо, надо нам сон превозмочь!
Отрадненская осень
Очень важно, что после проведения каждого фестиваля выходит книга. Конечно, и сам фестиваль останется в памяти, но сборник стихов послужит духовным и материальным подтверждением его проведения, итогом нашей работы. Дай Бог, чтобы мы и дальше встречали «Отрадненскую осень» вместе.
Руководитель Отрадненской литературной студии «Оракул»– потомственный литератор, член Союза писателей России, лауреат нескольких литературных премий, в том числе Всероссийской премии им. А.Фета Борис Зиновьевич СИРОТИН. Постоянные участники студии — члены Союза писателей России Татьяна СТАРОСТИНА, Евгений МУХИН, Галина САМОЙЛОВА, а также члены Союза литераторов России Ирина ДМИТРИЕВА, Иван НИЖУТИН, Николай КАВКАЕВ и Лариса ГРУШЕВСКАЯ .
Каменная чаша
Кто жил в чащобных Жигулях тогда?
Верней всего, горячие булгары.
Их стрел свистенье,
Топоров удары
Заполнила широкая вода.
Да, шумный тот народ,
Всего верней…
Ремесел знатоки и звероловы.
Протяжные напевы дальних дней,
Должно быть, помнит Волга
Слово в слово.
Итак – булгары.
И один из них
Прославился особо метким глазом.
Медведей, рысей и зверей иных
Из лука доставал он
Раз за разом.
И только был неуловим Олень,
И он решил охотника покоя.
Едва, бывало, засереет день
Над хвойными кряжами и рекою,
А юноша в пути,
Ему туман,
Овраги и болота –
Не преграда.
Набив до хруста стрелами колчан,
И тетива натянута как надо.
И видит все неутомимый глаз,
Сквозь спутанные ветки проникая.
Но нет Оленя
И на этот раз…
А взор его каков,
А стать какая!
Сиянье,
По рассказам стариков,
И ночью излучает шерсть оленья,
А на концах раскидистых рогов
Сверкают драгоценные каменья.
Но нет как нет Оленя.
В берега
Толкается вода светло и сонно.
Чу!
В чаще чьи-то светятся рога!..
Нет, не рога –
Всего лишь ветви клена…
И все-таки однажды
На скале
Охотник юный выследил Оленя:
В рассветной холодящей полумгле
Он высился
всего одно мгновенье.
Но сильная не дрогнула рука,
И, раненый на месте том открытом,
Олень-красавец
Взвился в облака,
О камень грянув
Золотым копытом.
И тут же из оленьего следа –
Такая в золотом копыте сила! –
Чистейшая студеная вода,
С дымком небес смешавшись,
Засквозила.
И дабы в сердце успокоить пыл,
Разгоряченный длительной погоней,
Охотник эту воду
Пил и пил,
Не выпуская из ковша ладоней.
Дрожали капли в редкой бороде,
Как росы
Средь диковинных растений;
И вдруг увидел юноша в воде
Обрывки смутных
Сказочных видений:
Как будто бы его со всех сторон,
Таившиеся прежде –
Кто в пещере,
А кто в норе, -
Под черный крик ворон
Насупленные обступили звери.
И будто человечьим языком
Седой медведь,
На задних лапах стоя,
Ему сказал:
- С убийством ты знаком…
Так знай:
Сей след наполнен
Добротою!
Так знай:
Вода студеная сия,
В душе рождая доброту и силу,
Отныне для людей и для зверья
Из камня обомшелого забила!
И понял наш охотник:
Неспроста
Его в тревоге обступили звери,
Что эта влага
Для того чиста,
Чтоб сеять в сердце
Чистый свет доверья.
Проникнуться доверьем ко всему:
К траве,
Деревьям,
К птице поднебесной –
И знать,
Что в сладком солнечном дыму
Зверью и людям
На земле не тесно!
Так думал он.
Но вот скользнула тень
На травы,
И роса упала с веток.
И показалось:
За горой Олень
Ему блеснул копытом напоследок…
Открытый взору с четырех сторон,
Окутанный дымком голубоватым,
Родник студеный
К полдню вознесен.
Бывали вы,
Не раз бывал и я там.
Высокая, как небо, тишина.
По склонам –
Лишь сверканье сосен медных.
И песня Чаши чуть приглушена
Разгоном трав –
Могучих, заповедных.
Привольно человеку и зверью!
Я хрустнувшие стебли приминаю
И воду удивительную пью,
И всю легенду
Вновь припоминаю…
Верней всего, горячие булгары.
Их стрел свистенье,
Топоров удары
Заполнила широкая вода.
Да, шумный тот народ,
Всего верней…
Ремесел знатоки и звероловы.
Протяжные напевы дальних дней,
Должно быть, помнит Волга
Слово в слово.
Итак – булгары.
И один из них
Прославился особо метким глазом.
Медведей, рысей и зверей иных
Из лука доставал он
Раз за разом.
И только был неуловим Олень,
И он решил охотника покоя.
Едва, бывало, засереет день
Над хвойными кряжами и рекою,
А юноша в пути,
Ему туман,
Овраги и болота –
Не преграда.
Набив до хруста стрелами колчан,
И тетива натянута как надо.
И видит все неутомимый глаз,
Сквозь спутанные ветки проникая.
Но нет Оленя
И на этот раз…
А взор его каков,
А стать какая!
Сиянье,
По рассказам стариков,
И ночью излучает шерсть оленья,
А на концах раскидистых рогов
Сверкают драгоценные каменья.
Но нет как нет Оленя.
В берега
Толкается вода светло и сонно.
Чу!
В чаще чьи-то светятся рога!..
Нет, не рога –
Всего лишь ветви клена…
И все-таки однажды
На скале
Охотник юный выследил Оленя:
В рассветной холодящей полумгле
Он высился
всего одно мгновенье.
Но сильная не дрогнула рука,
И, раненый на месте том открытом,
Олень-красавец
Взвился в облака,
О камень грянув
Золотым копытом.
И тут же из оленьего следа –
Такая в золотом копыте сила! –
Чистейшая студеная вода,
С дымком небес смешавшись,
Засквозила.
И дабы в сердце успокоить пыл,
Разгоряченный длительной погоней,
Охотник эту воду
Пил и пил,
Не выпуская из ковша ладоней.
Дрожали капли в редкой бороде,
Как росы
Средь диковинных растений;
И вдруг увидел юноша в воде
Обрывки смутных
Сказочных видений:
Как будто бы его со всех сторон,
Таившиеся прежде –
Кто в пещере,
А кто в норе, -
Под черный крик ворон
Насупленные обступили звери.
И будто человечьим языком
Седой медведь,
На задних лапах стоя,
Ему сказал:
- С убийством ты знаком…
Так знай:
Сей след наполнен
Добротою!
Так знай:
Вода студеная сия,
В душе рождая доброту и силу,
Отныне для людей и для зверья
Из камня обомшелого забила!
И понял наш охотник:
Неспроста
Его в тревоге обступили звери,
Что эта влага
Для того чиста,
Чтоб сеять в сердце
Чистый свет доверья.
Проникнуться доверьем ко всему:
К траве,
Деревьям,
К птице поднебесной –
И знать,
Что в сладком солнечном дыму
Зверью и людям
На земле не тесно!
Так думал он.
Но вот скользнула тень
На травы,
И роса упала с веток.
И показалось:
За горой Олень
Ему блеснул копытом напоследок…
Открытый взору с четырех сторон,
Окутанный дымком голубоватым,
Родник студеный
К полдню вознесен.
Бывали вы,
Не раз бывал и я там.
Высокая, как небо, тишина.
По склонам –
Лишь сверканье сосен медных.
И песня Чаши чуть приглушена
Разгоном трав –
Могучих, заповедных.
Привольно человеку и зверью!
Я хрустнувшие стебли приминаю
И воду удивительную пью,
И всю легенду
Вновь припоминаю…
Подписаться на:
Сообщения (Atom)
Сообщения
